Если папа и Лила были там, уверена, они не смогли выбраться. Потому что 5 декабря нацисты осуществили свою «первую акцию» в Городенке, собрав убойный отряд для ликвидации гетто. Они выманили 2500 евреев – половину населения гетто, сказав, что им будут делать прививку от тифа. Вместо этого все были убиты в соседнем лесу. Тех, кто остался в гетто, заперли в четырехблочном здании, где люди жили практически друг на друге до 2 сентября 1942 года, когда почти всех отправили в концентрационный лагерь в Майданек, что около четырехсот километров к северо-западу.

В лагерях нацисты все тщательно документировали, но мы не знаем дату рождения папы и не можем узнать, был ли он там. То же самое с Лилой.

26 декабря 1941 года нацисты объявили, что евреи должны сдать меха, потому что они необходимы немецким войскам на поле битвы. Немецкие и польские полицейские, вроде того, от которого мы откупились месяцами раньше, входили в дома и забирали меха, а на улице немецкий полицейский останавливал евреев – мужчин и женщин – отрывал мех с шапок или пальто и шел дальше. В некоторых случаях на улице женщинам приказывали снять обувь. Они снимали и шли домой по булыжникам в чулках.

Бабушка заказывала для нас пальто портному. У сестры пальто было все на меху и с меховым воротником, у дедушки – ниже колен и полностью подбито мехом, и точно такое же было у бабушки. У меня был уменьшенный вариант пальто Рении, и зимой мы их всегда носили с рейтузами и шапками. У нас были другие пальто, но эти, меховые, были лучшими – мы их надевали по особым случаям и когда было очень холодно зимой.

Когда дедушка услышал, что немцы издали указ о мехах, он не стал паниковать. Какая-то его оптимистичная часть решила, что война скоро кончится. Что он выживет. Он может потерять меха семьи, но получит их обратно, когда будет все сказано-сделано и немцы уйдут.

Поэтому он составил план и попросил одного друга сделать ему одолжение.

Дедушка иногда работал с одним украинцем, у которого была мастерская по изготовлению ключей. Они доверяли друг другу, так что дедушка собрал все наши меха, сложил в чемодан и пошел в магазин этого украинца, который находился рядом.

«Возьми эти шубы, – сказал он. – Пожалуйста, сохрани их для меня. Я за ними вернусь после войны».

Думаю, нет необходимости говорить, что мы их никогда обратно не получили. Никто, кроме меня и, может быть, этого мастера по замкам, не дожил до следующей зимы.

Когда вы заперты в своем квартале, это были не стены и не колючая проволока, как в гетто, где мы в скором времени оказались. Вы не могли покинуть свой район без особого разрешения немцев. Дом бабушки с дедушкой был на главной улице города. А Норка, как я знаю, жила в другом квартале, не помню каком. Я знаю, что она жила на маленькой улице, не одной из главных, но город маленький, так что Рения могла легко ходить туда пешком. В любом случае, шансы у сестры видеться с Норкой каждый день, как всегда, были слабыми, потому что у нее не было необходимых документов.

Правда, там, где главная дорога шла в пригород, примерно в это время случались вещи даже хуже. Еврейское кладбище Пшемысля расположено сразу у Словацкого и было создано около 1860 года, когда заполнилось старое кладбище. Я слышала, что там и сегодня красиво: холмы, деревья, оно заросло в середине, где находятся самые старые могилы, некоторые из которых покосились от времени. Новые могилы ближе к краям, и там обычно стоят цветы или фотографии.

Это было одно из тех мест, где гестаповские начальники решили казнить евреев, начиная с весны 1942 года, когда Рения поняла, что больше никогда не увидит Норку. Туда же забрали маму Мацека 5 сентября 1943 года, когда ее обнаружили с тридцатью другими евреями, прятавшимися в бункере гетто. На кладбище гестаповцы заставили ее раздеться донага и рыть себе могилу. Она посмотрела на одного из охранников и сказала: «Вы можете взять меня, подонки, но никогда вам не поймать ни моего сына, ни мужа».

Я никогда не понимала отношений между моими родителями так, как Рения. В моих самых первых воспоминаниях родители жили раздельно, потому что мама занималась моей карьерой в Варшаве, а отец – поместьем. Что-нибудь было не так? Не то чтобы я об этом знала, но я была занятой маленькой девочкой, которая толком никогда с отцом не общалась. Что там было понимать? Рения была почти подростком к тому времени, когда мы с мамой переехали в Варшаву, так что она могла годы и годы до меня наблюдать то, чего я не видела, и ощутить то, чего я не ощущала. Думаю, поэтому мама рассказала ей, что собирается подавать на развод. Она знала, что Рения это поймет, даже если ей было тяжело это принять.

Рения мне ничего не сказала, но это на нее похоже. Даже хотя она жаловалась на то, что я кокетливая, надоедливая или дерзкая, я была ее младшей сестренкой, и она хотела меня защитить. Я никогда не спрашивала маму, почему она захотела развестись. Конечно, она годами не виделась с отцом, насколько я знаю, но развод – серьезное решение, которое должно было изменить ее жизнь. В то время женщины так не поступали.

Что касается папы… больно это говорить, но письмо, о котором упоминает Рения, было последним известием от него. Война убила большинство членов моей замечательной семьи. Упокой Господи твою душу, Бернард Шпигель, мой Тицио. Ты был немногословным, ты ухаживал за своими полями, твои блестящие кожаные сапоги и сверкающие зеленые глаза под летним солнцем… Я хотела бы знать тебя дольше и лучше.

В Пшемысле есть квартал, который называется Засанье, и до войны там была одна синагога. Во время войны немцы превратили синагогу в электростанцию, и они заставили евреев – жителей этого квартала – жить в одном здании. Я читала, что от сорока пяти до шестидесяти человек жили там, как сельди в бочке.

Третьего июня 1942 года немцы убили сорок пять из них. Столько же до этого посадили на грузовики, отвезли в крепость в пригороде Пшемысля и расстреляли в затылок одного за другим. Перед смертью многих из них – как маму Мацека – заставили раздеться донага и рыть собственные могилы.

Я этого не помню, но других евреев – и в Засанье и по всему Пшемыслю – избивали на улице за попытку украсть кусок хлеба. Других загоняли собаками, а охранники – рядом с некоторыми были собственные дети – смеялись. Потом людей вешали – представление, которое наблюдали и дети тоже.

Пишу это и мне становится плохо. У Рении были богатые, открытые эмоции, чтобы описать то, через что она прошла, но я сейчас по большей части не могу. Когда меня спрашивают о войне, я просто не хочу об этом говорить.

В начале лета 1942 года распространились известия о том, что в городах Тарнов и Жешов, расположенных вдоль дороги между Пшемыслем и Краковом, прошла серия антиеврейских погромов, в основном пострадали служащие юденрата. Связь между городами во время войны была ненадежной, поэтому юденрат Пшемысля решил, что надо провести расследование и выяснить, были ли эти слухи о погромах правдой. Были.