После этого наша жизнь уже никогда не была прежней.

Мамочка оставила меня у своих родителей летом, когда зашла речь о войне. Потом она вернулась в Варшаву, скорее всего, чтобы заняться моим продвижением. Наша разлука должна была продлиться больше нескольких недель или даже месяцев. Я была ее маленькой девочкой и должна была сниматься в кино, брать уроки, выступать с чтением стихов. Я строила карьеру в Варшаве. Но за августом пришел сентябрь, и немецкие войска без предупреждения начали наступление на Варшаву, с неба сыпались бомбы, Варшава была захвачена немцами. Тогда в Польшу вторглись Советы и половина Пшемысля, которая располагалась на восточном берегу реки Сан отошла к ним. Другой берег стал нацистской территорией. Немцы разрушили автомобильный мост, соединявший две стороны, но для нас это не имело особого значения, без официальных документов пересекать реку было нельзя. У нас их не было, так что мы были отрезаны от мамы.

Мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, что я маму скоро не увижу. Я была просто ребенком, и мысль о том, что со мной не будет человека, которого я любила больше всех в мире, была невозможна. Но Рения испытывала боль от отсутствия мамы больше года, и однажды она решила сказать мне всю правду.

«Теперь перестань плакать, – сказала она, крепко меня обняв. – Я знаю, ты скучаешь по мамочке, и я тоже скучаю. Но нам надо к этому привыкнуть. Теперь это так. Жизнь изменилась».

Думаю, бабушка с дедушкой не решались мне сказать. Они были хорошими, добрыми, работящими людьми, и они всегда хотели защитить нас, особенно когда с нами не было мамы и папы. Бабушку звали Анна, а дедушку Марек. Бабушка родилась и выросла в Ярославе, городе примерно в тридцати пяти километрах к северу от Пшемысля, на западном берегу реки Сан. Не знаю точно, где она встретила дедушку, но в начале их брака они поселились на втором этаже двухэтажного дома вблизи от главной улицы Пшемысля. Там они вырастили маму и дядю Мориса. В этой самой квартире по адресу Словацкого, 19, прямо напротив большой рыночной площади, я жила с 1939 года по 1942 год.

У них была не очень большая квартира. Мы с Ренией спали в углу гостиной, у большого деревянного письменного стола, где сестра делала домашние задания. За этим же столом Рения писала предложения по дедушкиной работе, выводила расчеты, которые он потом предлагал потенциальным заказчикам. Тогда не было стенных шкафов, как сегодня, поэтому в той же комнате стоял большой буфет с посудой для Седера, семейных обедов, проводимых в начале праздника Песах. Помню, однажды туда забралась кошка и родила там котят. Это было безумие! Я до сих пор не знаю, откуда эта кошка взялась.

Дом находился на углу вниз по улице от синагоги и рядом со школой Рении. Бабушкин магазин занимал половину первого этажа, а во второй половине была аптека. У жены ее брата был магазин сыра и молока, который находился рядом с аптекой. Я никогда не могла понять эти отношения. Брат бабушки и его семья жили наверху, в квартире рядом с нашей, но с нами они никогда не общались.

Другой брат бабушки, который был президентом банка, умер до 1939 года, и его семья бежала из Ярослава, когда пришли немцы. Его жена, два сына-юриста, дочка, которая была директором школы, и их семьи останавливались у нас, пока искали себе квартиру. У одного из сыновей был маленький ребенок – Марылька, около полугода, у нее были огненно-рыжие кудрявые волосы. Мы практически спали друг на друге, пока они не уехали, но это не имело значения. Мы были просто счастливы, что они спаслись.

Бабушка была выше дедушки, ей было за шестьдесят, тогда этот возраст воспринимался иначе, и выглядела она намного старше, чем сегодняшние шестидесятилетние. Как и я, в молодости она выступала на сцене, и иногда я думаю, что, может быть, поэтому она мне симпатизировала. Или, возможно, она просто знала, что я ребенок без матери, который нуждается в дополнительном внимании. Бывало, в выходные она надевала одну из своих красивых меховых шуб и брала меня на прогулку в Замок на холме сразу за городом. Она всю дорогу крепко держала меня за руку, и я до сих пор помню, насколько защищенной я себя чувствовала, обхватив пальчиками ее кожаные перчатки. Я очень, очень сильно любила бабулю.

Дедушка был маленького роста, с большими и пронзительными глазами, как у меня, Рении и нашей мамы. Он был лысый и носил маленькие, аккуратно постриженные усики, и у него было красивое пальто на меху, как у бабушки. Как и большинство мужчин в то время, выходя из дома, он надевал шляпу. Люди, которые работали под началом дедушки, его любили, и я знаю, почему: он не был хорошо образован, но он был добрый. Он относился к своим работникам так же, как к своей семье.

Он делал все, что было в его силах, чтобы защитить нас.

Седьмого сентября 1939 года на Пшемысль начали падать бомбы. Загорелся торговый центр «Пассаж Ганза», а с наступлением немцев тысячи людей бежали, особенно евреи, которым стали угрожать, арестовывали и убивали. Многие в поисках убежища переходили на советскую территорию.

Польская армия пыталась сопротивляться, но понадобился лишь месяц и пять дней, чтобы вся страна была завоевана. Немцы и Советы были хорошо вооружены, скоординированы и намного сильнее нашей пехоты, лошадей, подрывников и добровольцев. Мы были целью – под атакой и под угрозой в собственном доме, поэтому дедушка решил вывести нас с Ренией из Пшемысля, когда началась его осада. Без всякого плана, не имея ничего, кроме одежды и небольшого количества денег, мы вышли из квартиры и двинулись сторону Львова, до которого было около ста километров. Львов был тем местом, куда мы с мамой и Ренией ездили читать стихи на радио, и я знала, что это не близко – совсем не близко. Но я рта не раскрывала, потому что доверяла дедушке. Он, бабушка и Рения – все, что у меня было.

Бабушка осталась дома со служанкой, которую звали Пелагия Паливода. Бабуля не сказала, почему отказалась уходить, но я догадываюсь, что она была слишком старой и усталой, чтобы идти так далеко. Хотя Пелагия была бы хорошей спутницей. Они с бабушкой были очень разные: Пелагия – простая польская женщина, спала она на откидывающейся от стены кровати в кухне, – но они были близки. Всю жизнь Пелагия посвятила моим бабушке с дедушкой.

Как только мы вышли на одну из главных улиц, ведущих из Пшемысля, я увидела толпы людей; большинство, как и мы, взяли совсем мало вещей, а те, кто мог, бежали бегом. Там было много лошадей и повозок, и, возможно, в какой-то момент нас подвезли на двуколке, но я не могу вспомнить. Все, что я помню, это кромешная тьма, я голодна и перепугана, никто не знал, куда мы идем. Даже наивной маленькой девочке казалось, что мы шли наугад. Мы понимали одно, что немцы уже здесь, они бомбят наши дома, и оставаться опасно.

Когда мы бежали, мы слышали, как рядом кружат немецкие самолеты – постоянный гул ревущих моторов, и еще разрывы падающих на землю бомб. Но мы предполагали, что враг будет скорее бомбить город, чем что-то за его пределами. В городах люди жили в скученно, и если ваша цель убить как можно больше, то бомбить надо город. Мы думали, что в поле или в лесу будем в безопасности, туда и направлялись.

Сентябрь был временем сбора урожая пшеницы, а скошенная пшеница очень жесткая. Когда сестра шла по полю, она иногда падала и поцарапала руки и ноги, которые начали кровоточить. Но мы не могли из-за нее останавливаться, надо было уходить от стрельбы и бомбежки, от того, что творилось за нашей спиной.