Благодаря образованию, полученному в университетах Берлина и Вены, и работе в гостинице «Европейская» мамочка свободно говорила по-немецки. Она опустила голову, взяла меня за руку и начала что0то рассказывать мне по-немецки, на языке, который я не понимала. Но я подыгрывала, кивая на каждое ее слово. Держа ружье, солдат подошел к нам, услышал, что мама говорит, и жестом показал нам встать на сторону немцев. Когда мы повернулись, я была уверена, что он мне выстрелит в спину.

Но нас не загнали в грузовик и не убили – нам позволили уйти. Косиньские жили при гостинице. Казалось, мы шли целый день, прячась в подъездах, когда чувствовали опасность. В грузовиках было полно людей – мне не приходилось видеть больше, чем в тот день, до самого конца войны. Мы опоздали на обед, но успели до комендантского часа в 20:00. После того как мы поели, я рухнула на одну из кроватей Косиньских. Я там пролежала всю ночь, потея от высокой температуры, а на следующий день мама вызвала врача. Осмотрев меня, он сказал ей, что у меня тропическая лихорадка, и он считает, что она вызвана страхом.

После этой ночи г-н Косиньский позволил нам с мамой пожить в гостинице. Неделями я там выздоравливала. Когда мне стало лучше, мы с ними обедали.

Мы с мамой ходили в церковь. Праздновали Рождество и Пасху. Мама подружилась с девушкой хозяина ресторана через дорогу, которую звали Зютка, и она иногда кормила нас бесплатно. Она полюбила маму. Я пошла в «комплеты», что означает, что училась я частным образом, тайно. И день за днем мы с мамой видели, как евреев и поляков топчут немецкие сапоги. Вот так мы жили.

Я уехала в Америку не сразу после войны. Иногда между летом 1942 года и летом 1944-го какой-нибудь живший в гостинице немецкий офицер влюблялся в маму. Один из них даже хотел на ней жениться. Не думаю, что она отвечала взаимностью, просто это было полезно для женщины, которая напрягала каждую клеточку своего тела, чтобы выжить. Когда началось наступление советских войск, продвигавшихся к Варшаве в начале 1944 года, было организовало восстание против германской оккупации. Варшавское восстание началось в августе 1944 года, и Германия ответила со всей силой. За шестьдесят три дня было убито 250 тысяч поляков, полгорода было разрушено бомбами.

Немецкий офицер умолял маму уехать из Варшавы, когда бои достигли апогея. «Здесь слишком опасно, – говорил он. – Я тебя люблю и могу помочь тебе выбраться».

Мама согласилась, и офицер подготовил нам документы.

Летом 1944 года мы с мамой упаковали небольшие чемоданы. До того как Варшава была сдана, мы уехали из Варшавы в Германию. Поездка через Германию была очень опасной, мы проехали Берлин и Дрезден, прежде чем наконец попали в Австрию. Потом мы отправились к знаменитому курорту в Австрии – где, как сказал офицер, поправлялись раненые немецкие офицеры и солдаты, – в санитарной машине Красного Креста.

Когда мы ехали через Австрийские Альпы, кругом продолжались бои. В курортном городе Бад-Гаштайн были тысячи раненых немецких солдат, на всех гостиницах висели флаги с красными крестами, которые указывали на то, что они превращены в реабилитационные госпитали. Мама скоро получила работу администратора в одной из гостиниц, которая называлась «Штраубингер», и мы там жили с сентября 1944 года по май 1945-го, когда пришла американская армия. Союзники победили Германию, Европа была освобождена.

Никогда не забуду, как я в первый раз увидела американских солдат. Они стояли в шеренге, красивые мужчины с улыбками на лицах. Они мне сразу понравились, но что-то в них мне показалось странным.

«Что с ними происходит? – спросила у мамы. – У них двигаются рты, но они не разговаривают!»

Мама рассмеялась.

«Они жуют резинку».

Я была беженцем-подростком, едва пережившим Холокост, и я никогда не видела жевательной резинки, тем более никогда ее не жевала.

Мама получила работу при американской армии и пыталась получить документы, которые позволили бы нам поехать в США. Она знала кого-то в Нью-Йорке, и через Красный Крест одна женщина помогла маме найти двоюродного брата дедушки, тот написал поручительство о финансовой поддержке, которое позволяло нам уехать из Австрии в Соединенные Штаты. Но мы поехали туда не сразу, сначала, с помощь католической церкви, мы попали в лагерь для перемещенных лиц в Мюнхене. Потом нас отправили на север, в Бремен. Мама связалась со своим братом во Франции, и он написал ей, умоляя, чтобы мы поехали во Францию и жили рядом с ним. Она не откликнулась, тогда он прислал за нами машину. Машина подъехала к тому месту, где мы жили, остановилась, из нее вышел мужчина. Его звали майор Заремба, он служил в польской армии. У него были бумаги с разрешением нам поселиться во Франции.

Прямо тогда мама должна была принять решение.

«Я слишком много пережила в Европе, – сказала она. – Я потеряла всех. Я хочу начать новую жизнь, а это – жизнь в Америке».

В декабре 1946 года мы с мамой собрали свои чемоданы. Из денег у нас было 500 долларов, которые прислал мой дядя Морис; с этими деньгами мы сели на шаткое судно под названием «Марин Марлин» и под потоками дождя и ударами ветра, заставлявшего судно крениться из стороны в сторону, плыли пять или шесть дней через Атлантический океан. Наконец мы пристали к пирсу в Манхэттене, где нас встретил сын дедушкиного двоюродного брата д-р Уильям Дабильер. Он отвез нас к северу от города, в Нью-Рошелл, округ Уэстчестер. Там мы пробыли всего несколько недель, потому что мама нашла работу в Гринвиче, Коннектикут. Она там проработала около года, а потом мы переехали в крошечную комнатку на Западной 90-й улице в Манхэттене.

Помимо консерватории, которую я посещала в Австрии одно время в 1944-м или 1945 году, я не ходила в настоящую школу около трех лет. Для мамы образование было превыше всего, и она нашла для меня католический пансион, который назывался «Академия Назарет», в Торресдейле, Пенсильвания, и я переехала туда. Я почти не говорила по-английски. Я чувствовала себя грязной нищенкой рядом с другими девочками, но не могла им сказать почему. Не хотела говорить даже моей новой лучшей подруге – польской девочке по имени Ева. Правду мне самой – не говоря уже о другой девочке – было слишком трудно переварить. Я сказала себе: «Это моя новая жизнь. Я в Америке, я католичка, и я Эльсбета, Элизабет».

Я окончила школу и поступила в колледж, сначала училась в Манхэттене, потом в Миссури и, наконец, снова в Манхэттене, в Колумбийском университете.

Однажды в начале 1950-х годов, когда я навещала маму в ее крошечной квартире, пришел Зигмунт Шварцер. Этот красивый зеленоглазый мужчина, любивший мою сестру больше всего на свете, не просто пережил Холокост – он стал врачом, кем всегда хотел быть.

«У меня для вас кое-что есть», – сказал он и протянул маме толстую тетрадь в синей обложке.

Это был дневник Рении, все семьсот страниц. Мы с мамой расплакались.

Зигмунт побыл еще немного и рассказал нам с мамой, как он выжил после того, как оставил меня в доме Дзидки. Он сумел избежать отправки в лагерь смерти Белжец благодаря тому, что в конце концов получил штамп от гестапо, подтверждавший трудоустройство. По ноябрь 1942 года он был занят на принудительных работах на немецкой военной базе на правом берегу реки Сан. Когда работы на базе прибавилось в связи с возвращением солдат с фронта, Зигмунт стал плотником и был направлен на строительство бараков для дезинфекции вновь прибывших перед отправкой домой в Германию.