Ему пришлось выставить ее из приемной, а потом убедить, что он никогда не возьмет от нее ни пенса. На следующий день она уехала в Эрнхед.

Лето прошло спокойно. Малышу исполнилось три года, и он буквально расцвел. Как и все Рейли. Пэдди каким-то чудом всего лишь раз десять нарушил обет, и, поскольку каждый раз на следующий день он, полный раскаяния, снова брал обет, то семья Рейли от этого только выигрывала, и значительно. Они переехали из Колледж-Корта на Ливен-стрит, где теперь у них были четыре приличные комнаты и кухня. Пэдди ходил с праведным видом, говорил, что надо открыть в банке собственный счет, и вообще стал высокого мнения о себе. Именно поэтому, без сомнения, он и взял свою жену и Джози на ярмарку.

Ливенфордская ярмарка знаменита, это веселый карнавал со множеством аттракционов, качелей и каруселей. Прежде Пэдди, как обычно, пошел бы один или со своими приятелями. Но теперь он сказал Терезе:

– Пойдем развлечемся.

Она посмотрела на него с тоской в глазах:

– А как же Джози, Пэдди?

– Ну бери малого с собой! – ответил он.

Поэтому они отправились на ярмарку вместе с Джози, накормили его ирисками и весело усадили на кружащиеся карусели.

Было радостно и восхитительно – все как надо. Но увы! Вечером подул холодный ветер, и на следующий день Джози заболел воспалением легких.

Когда доктор Хислоп сообщил им эту новость, в доме началась паника. Тереза ходила по комнате, заламывая руки и постанывая:

– Как я ей скажу? Как я ей скажу?

– Мы должны отвезти ребенка в больницу, – сказал доктор Хислоп.

– Нет! Нет! Она никогда мне этого не простит. Мы должны сообщить ей сами.

Поэтому они послали телеграмму Мэри. Она приехала в тот же вечер.

Не было ни упреков, ни жалоб. Ее лицо было непроницаемым, когда она распаковала привезенные с собой вещи и превратилась в медсестру для Джози. Когда пришел Хислоп, она просто объяснила:

– Я приехала присмотреть за ребенком.

И как она присматривала за ним! Никогда еще доктор не был свидетелем такой заботы о ребенке.

Болезнь Джози была вызвана опасным возбудителем и протекала тяжело. Мэри знала это, и, когда она следила за тем, как он дышит – учащенно, поверхностно, – на ее лице появлялось страдальческое выражение. Хуже всего был кашель. Обхватив рукой шею малыша, не обращая внимания на опасность заражения, она поддерживала его, пока у него не проходил очередной приступ. Она отдавала ему себя день и ночь с такой исключительной преданностью, что Хислопу пришлось вмешаться:

– Если так будет продолжаться, то ты, Мэри, сама свалишься. Позволь мне позвать кого-нибудь тебе на помощь.

Но хотя во всем остальном Мэри повиновалась доктору, тут она стояла на своем.

Наконец кризис миновал, и Хислоп сказал ей, что Джози поправится. Пошатываясь, она поднялась с кровати, прижав руку к виску.

– Я рада… ужасно рада, доктор, – прошептала она со слабой улыбкой. – Я бы долго не продержалась. Кажется, я и сама чувствую себя довольно плохо.

И она рухнула к его ногам.

Она подхватила пневмококк от Джози. У нее развился пневмококковый менингит, молниеносная форма этой ужасной болезни. Она так и не пришла в сознание и спустя два дня умерла. В бреду перед самым концом она снова и снова бормотала: «Присмотри за ребенком, Мэри, присмотри за ребенком».

Под этим именем она и живет в памяти Финлея Хислопа.

В один из вечеров, когда доктор Хислоп сидел в приемной, приходя в себя после тяжелого дня, к нему заглянул Дугал Тодд, художник вывесок.

– Я вам не помешаю, доктор Хислоп? – начал он в своем меланхоличном, ханжеском стиле. – Мне ничего не надо – просто зашел поговорить о моей бедной старой матери.

Он покачал головой и вздохнул – долговязый, худой, сутулый, с плохими зубами, песочной прядью волос поверх лысины и с длинным красным носом.

– Видите ли, – пустился он в объяснения, отводя свои маленькие глазки, – моя мать такая хрупкая и довольно старая… Поверите ли, ей восемьдесят, и, следовательно, ей иногда нужно внимание врача, как же иначе, ведь я так ее люблю. Например, я вожу ее по клубам, что в некотором роде считаю своей обязанностью. И теперь, доктор, я хотел бы прояснить для себя, – его голос стал заискивающим, доверительным, – притом что моя мать – просто бедная старая женщина, да я и сам так болен, я хотел бы прояснить, зная, что вы здесь всего лишь ассистент, то есть не согласитесь ли вы осмотреть ее за половину обычной платы?

Хислоп уставился на тусклое лицо художника вывесок.

– Я подумаю, – ответил он, решив поставить данный вопрос перед Камероном этим же вечером.

– Да-да, – кивнул Тодд. – Подумайте, доктор, подумайте. Из добрых чувств к бедной старой женщине, сами понимаете.

Он обнажил в улыбке свои плохие зубы и откланялся.

В тот вечер за обедом Камерон сказал, повысив голос:

– Нет! Ни в коем случае! Если старуха приходит по своей воле, это совсем другое дело. Не бери с нее ни пенни. Консультация и столько лекарств, сколько ей нужно, – все бесплатно. Но если Дугал хочет, чтобы ты возился с ней, пока он торчит в этих своих чертовых клубах, тогда требуй с него двойную плату. Он самый низкий, самый жалкий скупердяй во всем Ливенфорде!

Тодды жили на Хай-стрит. Между «Компанией одежды Мунго» и парикмахерской Лэкки, где у Дугала в непосредственной близости было что-то вроде магазина – он это называл «недвижимостью» – на заднем дворе большой сарай под гофрированной крышей, заваленный стружками и материалом для строительных лесов. Возможно, скаредность Тодда была заразительна, потому что его жена Джесси славилась своей скупостью, а Джессика, их единственный ребенок, никогда ни с кем не делилась сладостями.

Нельзя сказать, что они были недостойными людьми, эти Тодды. Боже упаси, ни в коем разе! Это были уважающие себя, трудолюбивые, богобоязненные миряне! Шесть дней в неделю Дугала можно было видеть в грязном белом фартуке, с неизменной кистью и лестницей, тогда как на седьмой, в приличном черном одеянии, он благочинно сопровождал жену и дочь в церковь.

В этом же доме жила и старая миссис Тодд, тихая, робкая маленькая женщина с веселым лицом в морщинах. Как это скромное, доброе существо могло родить такого сына, как Дугал, для Ливенфорда оставалось загадкой. Всю жизнь она упорно трудилась и делала для Дугала все, что только было в ее силах. Но теперь, как отмечал Дугал, она состарилась, о чем и не подозревала бы, если бы он не напоминал ей об этом.

У нее была комнатка наверху. Ела она внизу, вместе со всеми, с их милостивого разрешения, за исключением тех случаев, когда у Тоддов были гости, но бо́льшую часть времени проводила в сломанном кресле в мансарде возле еле тлеющих углей. В редких случаях, когда погода была теплой, она осмеливалась на вылазку из дома.