Ему хотелось проклясть погоду, врачебное дело и Камерона, но он молчал, сжав зубы. Ехали они скверно, очень скверно. На дороге было темно, фонари на двуколке так залепило грязью, что Джейми едва держался дороги. Справа за массивными елями виднелись огни Дэрроха, слабые, неприветливые, а слева – едва угадывающиеся громады Ардфилланских холмов.

Они молча двигались сквозь дождь и глухую тьму. Затем впереди послышался плеск воды у незримого берега.

– Озеро, – произнес Джейми в порядке пояснения.

Это были единственные слова, прозвучавшие за всю поездку.

Невидимая дорога шла теперь вдоль уреза сердито плещущей воды. Затем еще через три мили они резко свернули налево и наконец остановились у маленького фермерского домика с единственным освещенным окном, которое казалось безнадежно погруженным в огромный провал сырой тьмы.

* * *

Едва они слезли с двуколки, как жена Лэхлана открыла дверь. Она выглядела совсем девочкой, несмотря на уродливый холщовый передник и грубые башмаки. Ее большие глаза, темные и молодые, выделялись на встревоженном бледном лице. Она молча помогла Хислопу освободиться от мокрого плаща, затем, хотя она так и не произнесла ни слова, ее тревожный взгляд указал на детскую кровать в комнате.

Хлюпая ботинками по каменному полу, Хислоп подошел к кровати. В ней, под тонким одеялом, метался трехлетний мальчик. Мертвенно-бледное лицо, лоб, покрытый потом, – он задыхался и хватал ртом воздух. Несмотря на неопытность, Хислопу было достаточно одного взгляда, чтобы понять – дифтерия гортани. Он тут же прижал пальцем язык ребенка. Так и есть! Все горло покрыто зеленовато-белой пленкой.

– Я сварила ему каши, доктор, – пробормотала мать, – но, похоже, ему она… не нравится.

– Он не может глотать, – сказал Хислоп. Поскольку он нервничал, его голос прозвучал без всякого сочувствия, даже резко.

– Ему плохо, доктор? – прошептала она, прижав к груди руку.

Плохо, подумал Хислоп, держа пальцы на пульсе, она даже представить себе не может, насколько ему плохо. Наклонившись, он внимательно осмотрел ребенка. Не было никаких сомнений, что мальчик умирает.

Какая ужасная ситуация, снова подумал он, что его первый врачебный опыт – ребенок, обреченный на смерть.

Он подошел к своему саквояжу, открыл его, наполнил шприц антидифтерийной сывороткой, восемь тысяч единиц[28]. Ребенок застонал, когда игла воткнулась в его ягодицу и сыворотка стала медленно проникать внутрь.

Чтобы убить время, Хислоп подошел к горящему камину. Джейми и Лэхлан тоже находились в комнате, поскольку она была единственным теплым местом в доме. Вдвоем они стояли у двери. Хислоп чувствовал, что они смотрят на него – внимательно, выжидающе, как и мать, взгляд которой был полон ужаса. Они ждали, что он сделает для ребенка. А что он мог сделать? Он отлично знал, что следует сделать. Но ему было страшно.

Он вернулся к детской кровати. Пожалуй, ребенку стало хуже. Через полчаса, еще до того, как сыворотка начнет действовать, он умрет из-за непроходимости трахеи. Еще одна волна страха накатила на молодого доктора. Он должен принять решение. Немедленно! Сейчас – или будет поздно.

Машинально он огляделся вокруг. Он чувствовал себя абсолютно беспомощным и неопытным перед лицом огромных первородных сил, наполнивших эту комнату. Бледный, он произнес побелевшими губами:

– У ребенка дифтерия. Пленка блокирует гортань. Надо оперировать. Вскрыть трахею ниже этого места.

Мать всплеснула руками и вскрикнула:

– О нет, доктор, нет!

Хислоп повернулся к Джейми:

– Положите мальчика на стол.

После секундного колебания Джейми медленно подошел и, подняв почти бесчувственного ребенка, перенес его на выскобленный сосновый стол. В этот момент Лэхлан сорвался.

– Я этого не выдержу! Я этого не выдержу! – в бессилии воскликнул он и, зарыдав, бросился из комнаты.

Однако мать пришла в себя. Бледная, как призрак, сцепив руки, она смотрела на доктора:

– Скажите, что делать, – я сделаю.

– Стойте здесь и крепко держите его голову запрокинутой!

Хислоп намазал йодом горло мальчика. Взял чистое полотенце и положил поверх открытых глаз ребенка. В данном случае хлороформ был абсолютно неприменим – даже думать о нем было бы сумасшествием. Джейми держал возле стола масляную лампу. Стиснув зубы, Хислоп достал скальпель.

Твердой рукой Хислоп сделал надрез, но почувствовал, как дрожат ноги. Надрез глубокий, но все же недостаточно. Нужно глубже, глубже – смелее, – однако постоянно наблюдая за яремной веной. Если он заденет вену… Он расширил надрез, использовав тупой конец скальпеля, ища в нетерпении белый хрящ трахеи.

Ребенок, ошеломленный болью, бился, как пойманная в сеть рыба. Господи! Где он, этот хрящ! Хислоп знал, что ищет без всякой надежды, просто ковыряется, как полное ничтожество. Мальчик умрет, они скажут, что он, доктор, убил его. Он проклинал себя в душе. Капли пота стекали ему в рот.

Теперь дыхание ребенка стало просто ужасным – слабое, неровное, маленькая грудная клетка опускалась и поднималась при каждом пугающем бесполезном вдохе. Вены на шее набухли, горло было мертвенно-бледным, лицо потемнело. «Еще минута, – подумал Хислоп, – и мальчику конец, как и мне». В какой-то момент бессилия перед ним мелькнуло видение всех операций, на которых он присутствовал, а также холодная, идеальная чистота демонстрационного зала Макьюэна, а затем – по страшному контрасту – это бьющееся, сопротивляющееся существо, умирающее под его ножом на кухонном столе под светом масляной лампы, с завывающим снаружи ветром.

«Господи, – взмолился он, – помоги мне!» Финлей почувствовал, как глаза застилает туманом, и огромная пустота охватывает его. А затем под его пытливым ножом в поле зрения появилась тонкая белая трубка. В мгновение ока он расширил ее – и тотчас же мальчик перестал задыхаться. Через открытое отверстие с долгим вдохом всосался воздух. Еще вдох, и еще… Синюшность исчезла, пульс усилился.

Под впечатлением от этой потрясающей реакции маленького организма Хислоп почувствовал, что теряет сознание. Он опустил голову, чтобы скрыть благодарные слезы, навернувшиеся ему на глаза. «О господи, наконец получилось», – подумал он.

Затем Хислоп вставил в отверстие крошечную серебряную трахеотомическую трубочку. Он отмыл руки от крови и перенес мальчика в кровать. Температура у ребенка упала на полтора градуса. Хислоп сел у кровати, наблюдая за ним и очищая трубочку от слизи. Он испытывал необычный, полный любви и симпатии интерес к малышу.

Шла ночь. Время от времени мать подбрасывала топливо в огонь, притом так тихо, как будто была тенью в комнате. Джейми и Лэхлан спали наверху. В пять утра Хислоп вколол еще четыре тысячи единиц сыворотки. В шесть ребенок спокойно спал.