Из-за стойки, с зеленым чайником наперевес, вышел Сидд. Он показался мне теперь совсем взрослым – за эти несколько месяцев как-то резко вытянулся, ушла, как не бывало, мальчишеская пухлость, лицо стало смелее и печальнее. Но потом он увидел меня и улыбнулся своей прежней улыбкой:

– Лекки! Мама, Прют, глядите, Лекки приехала.

Обе обернулись, и я не сдержала вздох облегчения, потому что по ним было ясно: худшего еще не случилось.

Я задержала взгляд на Мафальде. Она стала как будто одновременно и старше, и моложе, чем в нашу прошлую встречу. В лице Прют тоже появилось что-то новое, и я увидела, что она крепко сжимает руку брата.

Я подошла ближе, опустилась на колени между ними, положила руку Криссу на грудь.

– Давно он так?

– Уже два дня, – сказала Мафальда голосом, совсем не похожим на ее прежний, громогласный, веселый голос. – Не пьет. Не ест… И почти не дышит.

Но он дышал – просто гораздо медленнее, чем может дышать человек. Его грудная клетка медленно поднялась под моей рукой – и замерла, словно раздумывая, следует ли опускаться.

– Кожные покровы совсем обесцветились, – сказала Прют тихо. – И глаза… – Ее собственные глаза вдруг впервые на моей памяти наполнились слезами – одна скатилась по кончику длинного носа. – Если бы я работала быстрее, может быть, я бы нашла…

– Ты бы нашла, – сказала я и достала из кармана пузырек. – Вот. Я точно знаю: ты бы смогла его повторить. Ты умная. И Вайс… Судья это тоже знал. Поэтому он и мешал тебе. Прости… Вы с Сорокой были правы. Это я ошибалась.

Прют осторожно взяла пузырек у меня из рук. Я знала: на миг она забыла даже о собственном брате, лежавшем рядом и слепо, не мигая, смотревшем в потолок.

– Это оно? Лекарство? Я была права! – Она жадно взглянула на меня. – Я могу исследовать образец?

– О чем вы обе говорите? – Мафальда тоже смотрела на пузырек, и жадность в ее глазах была совсем другого рода. – «Лекарство»… Что за лекарство?

Ее руки были испачканы мукой. Даже сейчас, с умирающим ребенком у очага, она не забыла поставить в печь противень с выпечкой.

– Там совсем немного, – сказала я, и эти слова царапнули мне горло. – Для одного… для Крисса.

Ни одна из них не стала отговаривать меня или благодарить – но их взгляды были красноречивее слов.

Прют отдала пузырек матери:

– Подержи. Я схожу за своей сумкой. Там есть лекарства… На случай, если что-то пойдет не так.

– Хуже ему уже точно не будет.

При взгляде на Крисса я могла лишь согласиться с Мафальдой. Он не узнал меня, когда я склонилась над кроваткой. Его личико стало совсем белым и прозрачным, черты заострились, а глаза казались мертвыми.

Прют вернулась. Мафальда отвинтила крышечку – по комнате разнесся тонкий запах трав и спирта, чистоты и сомнений, надежды и меда – и бесконечно бережно подняла голову сына с подушки.

– Вот так, – прошептала она. – Думаю, на случай, если Отпустивший нас слышит, его помощь сейчас пригодилась бы.

– Слышит, – тихо сказала я. Мафальда влила содержимое пузырька ребенку в рот и тут же зажала его, чтобы не пролить ни капли… А потом Крисс поморщился и сглотнул.

Все в комнате затаили дыхание. В тот миг я не думала о себе, о своем прошлом, проглоченном ребенком. Я могла думать лишь о нем, о чужом мне по крови мальчике, о его брате, матери и сестре, склонившихся над ним, – и о его дыхании, которое становилось все чаще, чаще – замершее для него время ускоряло ход.

Кровь медленно прилила к его коже – будто со дна темного пруда начали подниматься алые кувшинки. По белым волосам пробежали невидимые пальцы – и под ними расцвела рыжина, поглотившая затем ресницы и брови.

Губы ребенка сомкнулись, а потом он моргнул, личико его скривилось… И Крисс открыл глаза – голубые, светлые глаза. Он посмотрел на Мафальду и улыбнулся – а она, всегда такая непоколебимая, стойкая, смелая, – зарыдала.

* * * *

Я рассказала им с Прют обо всем, стараясь говорить кратко. Мы сидели за столом, перед нами дымился чай, разлитый из зеленого чайника, и благоухали плюшки только из печи. Крисс мирно спал в своей кроватке, положив ручку под щеку. Он все еще не говорил, как ему было бы положено по возрасту, только лепетал; но Прют уверила мать, что теперь он быстро догонит ровесников. Сидда и Воробья мы, несмотря на их протесты, выставили из дома, отправив в лавку, до открытия которой было по меньшей мере два часа, за сахаром, которого в доме хватило бы на пару лет вперед.

Мне пришлось упомянуть Сороку – и от Мафальды точно не укрылись взгляды, которыми обменялись мы с Прют.

– Ну и ну, – сказала Мафальда, когда я наконец закончила свой рассказ и сделала большой глоток чая, который обжег мне горло, – Гневный меня побери… Ну и история. – Она помолчала, запустив пальцы в свои густые волосы. Теперь, когда ее сын мирно спал в кроватке, она снова стала самой собой – не осталось и следа от усталой пожилой женщины или растерянной девчонки, – и я почувствовала, что счастлива так, как будто именно ради этого, а не в поисках разгадки своего прошлого проделала весь этот путь.

– Что ж… Выходит, вам надо уезжать. Но куда? В Арту, может? Или…

– Мама, – Прют стиснула чашку так, что пальцы побелели, – ты что, не слушала? А Сорока? А все это? То, что собирается сделать этот Судья… Вайс… Кем бы он там ни был…

– Может, это не так и страшно? – неуверенно произнесла Мафальда. – В конце концов, если у него все получится, может, Бирентия и вправду станет лучшим местом… – Не договорив, она хмыкнула. – Ладно, что я несу, в самом деле… Никогда чье-то желание стать самым сильным не приводило ни к чему хорошему. Даже если поначалу намерения были хорошие… Это уж к надмагу не ходи. Во мне говорит страх за вас, вот и все. Ты – моя дочка, Прют; напоминаю на случай, если ты забыла об этом за время учебы в столице. Как и ты, Лекки. Я считала тебя своей с тех пор, как ты спасла Крисса в первый раз. Важны не кровь или земля – только доброта и любовь.

И в тот самый миг я почувствовала, что перестала быть пустой.

Мои глаза не поменяли цвет, лекарства мне не досталось; кожа и волосы остались белыми, как снежные шапки гор, и все же я поняла, что именно тогда случилось то, о чем говорил мне Вайс. Пустая умерла. Родилась Лекки Уилби, дочь Мафальды из таверны на станции Рокк, что у подножия пика Кошки.

Мафальда еще немного помолчала, изучая узор чаинок на ободе чашки.

– Но вы же понимаете, что со всем этим, скорее всего, ничего не поделать, да? И эта надмагия, про которую рассказала Лекки…

– Она не сработает. Я не стала пить лекарство. Вайс сам сказал: пока я остаюсь пустой, его надмагия мне не навредит.

– Хоть какая-то польза, – вздохнула Прют. – Но ничего. Я найду способ… Мы избавимся от этой надмагии. И, раз кому-то уже удалось найти лекарство… Однажды, что бы там ни говорил этот Судья, я придумаю его снова.