Нотариус несколько раз кивнул, казалось, вполнеудовлетворенный этим ответом, но не успел Оливье в очередной раз перевести дух,как он поднялся и выглянул в окно.

– Вы кого-то ждете, сударь? – осмелился спросить де лаФонтейн, и ему показалось, что даже ножки его стула подогнулись, когдапрозвучал ответ:

– Да. Я просил господина Блана зайти сюда с префектомполиции через полчаса, если я не вернусь.

«А-ах!» – чудилось, крикнул кто-то внутри Оливье, да наразные голоса, да так громко, что он был изумлен, когда в комнате никто нешелохнулся, не вздрогнул испуганно. Ну да, это ведь кричали его рухнувшиенадежды, его неисполнившиеся мечты, его неосуществленные желания…

– Таким образом, – отошел от окна де Мон, – у вас обоих естьполчаса, чтобы ответить еще на три моих вопроса. Первый – вам, сударь. – Онвперил испытующий взгляд в Оливье. – Вы не считаете разумным объявить всем, чтонотариусы опоздали и тетушка ваша умерла ad intestato? [84]

«Нет! Нет! Нет!» – снова закричали на все лады голоса,однако Оливье промолчал; он выглядел будто фарфоровый болванчик – качнулголовой слева направо: тик-так, тик-так…

– Вопрос второй, – проговорил де Мон. Словно бы ничуть неудивленный отказом, он повернулся к Ангелине. – Считаете ли вы, что pia fraus[85] вредна и опасна?

Она не издала ни звука, но все увидели, что в комнатепоявился еще один фарфоровый болванчик: тик-так.

– Замечательно! – восхитился де Мон. – И третий вопрос – квам обоим: когда умерла Маргарита де ла Фонтейн?

Оливье рванулся было со стула, но остался на месте и непроизнес ни слова. Молчала и Ангелина, и длилось это молчание долго, бесконечнодолго, пока де Мон не изрек укоризненно:

– Silentium videtur cofessio!

Бог весть, поняли ли эти двое, что слова нотариуса означают:«молчание равносильно признанию», однако молчание оное царило еще некотороевремя, прежде чем раздался скрип, в котором нотариус с Ангелиной – да и самОливье – с великим трудом узнали голос счастливого наследника:

– Три часа назад.

* * *

– Расскажите же, как вы это проделывали? – с живейшимлюбопытством спросил де Мон.

Едва роковое признание свершилось, палаческое выражениеисчезло с лица нотариуса – так же, как и грозные нотки из голоса, и теперь онвыглядел не как строгий обвинитель, а как добрый дедушка, не знающий, то липорицать внуков за их шалости, то ли восхищаться их изобретательностью.

Оливье, все еще смущенно улыбаясь, раздвинул полог и показалдве доски, вытащенные из кровати. Ангелина же не отказалась снова подобрать юбкии забраться в свое пыльное убежище, так что голова ее оказалась почти на уровнеголовы покойной, которую она могла руками легко приводить в движение.

Де Мон хохотал словно дитя. У него даже слезы выступили наглазах от восторга, а потому Оливье, который всегда был весьма тщеславен иобожал похвалу, как женщина, с легким сердцем вынул из-за пазухи драгоценноезавещание, которое доставило ему столько волнений и страданий, и протянул егоде Мону. Нотариус пробежал глазами бумагу, мимолетно улыбнулся чему-то, однаконе порвал завещание в клочки, как того с трепетом ожидал Оливье, а повернулся кАнгелине и спросил:

– Сколько стоило ваше участие в этой сделке, мадемуазель?

Ангелина в первый раз взглянула внимательно на этого болеечем странного человека. Он был сухонький, скорее подходивший под определение«старенький», чем «немолодой», однако же весьма бодрый на вид. Его по-молодомуяркие карие глаза, похожие на изюминки в ванильном сухарике, смотрели на неебезо всякого осуждения – и если уж не одобрительно, то лукаво и понимающе. Ейпочему-то не захотелось солгать под этим добрым взглядом, и она с чистойсовестью призналась:

– Я просила месье де ла Фонтейна жениться на мне и дать своеимя моему ребенку.

– Ого! – тихонько воскликнул нотариус и, прищурясь, окинулфигуру Ангелины внимательным взглядом, потом вновь всмотрелся в ее глаза, и онапочувствовала себя совершенно беззащитной при его новом вопросе: – И выполагаете, что он сдержит свое обещание?

Только очень тонкий слух различил бы легкие нотки презренияв его тоне, однако Ангелина их уловила – и вновь не стала лгать:

– Теперь-то, конечно, нет. Да и в любом случае – едва ли!

– Да ты что?! – взвился Оливье. – Да я же дал слово! –Взгляд его наткнулся на понимающую улыбку старого нотариуса, и он, засмеявшись,обреченно махнул рукой, как бы сдаваясь: – Да что говорить… Слаб человек – односкажу. Но теперь уж все равно – дело не выгорело!

– Вы еще молоды, друг мой, – зажурчал голос де Мона. Он,снова разворачивая завещание, внимательно вглядывался в него. – Вы молоды,потому и не знаете, что все на свете поправимо.

– Да, о да! – криво усмехнулся Оливье. – Все на светепоправимо, кроме смерти! Это я прочно усвоил еще в России!

– Россия… – мечтательно вздохнул де Мон. – Россия богатакрасавицами! – Он не без игривости подмигнул Ангелине, тяжело поникшей на крайстола. – Кстати, некогда я знал одного русского. Это было… Дай бог памяти…вскоре после казни нашего последнего короля. Я желал изучать русские афоризмы –пё-слё-ви-сы, – с явным удовольствием выговорил де Мон, – и мой русский друг,очень недовольный убийством короля, говорил, что, поскольку монарх раскаялся инамерен был жить в мире со своим народом, его не следовало казнить. У русскихесть очень загадочная пё-слё-ви-са о том, что нужно прощать раскаявшихся… дайбог памяти… – Он потер ладонью лоб. – А, вспомнил! Побритую бороду меч несечет!

Ангелина с истерическим визгом уткнулась лицом в стол. ДеМон сочувственно кивнул:

– Пожалуй, эти слова применимы и сейчас, не так ли,сударыня? Когда человек искренне раскаивается, жизнь открывает перед ним новыепути! – И он вновь обратился к Оливье: – Так вот, насчет того, что всепоправимо. Это ведь в самом деле так. Вообразите, что поправима даже таситуация, в которую вы лихо вляпались!

И он до бесконечности тянул паузу, тянул, пока не увидел,как выпрямилась Ангелина и как глаза Оливье зажглись ожившей надеждой, пока обаони враз не выдохнули:

– Как?

– Очень просто! – хлопнул нотариус ладонью по столу. –Только для этого нужно, чтобы мадемуазель еще сегодня стала моей женой.