она плакала. Для неё это был удар. Её вид угнетал, мешалась противная теория и собственная чудовищность. Совесть работала на убой.

Она плакала, видя натуго перевязанного по рукам и ногам сына, которому даже поход в уборную заменили кроватным мочеприёмником. Да — мерзко, да — ущербно, в нём она видела собственные недостатки, она считала себя ужасной матерью. Её всё-таки выгнали. Она обещала принести что-нибудь перекусить. Врачи запретили покупать что-либо для пациента, ибо идёт обеззораживание крови. Ему выделили персональную вахту, теперь он был под неусыпным дозором. Каждые три часа кого-либо к нему приставляли. Его возненавидели за сверхурочные сотрудники медперсонала. И не зря, он четыре раза пытался выбраться и в трёх случаях текла кровь из-за смещения катетера. Вырваться, конечно, он не смог. Несколько раз Алёна Витальевна приходила, одна. Её голос изменился, она что-то тихо говорила, он не отвечал. Что-то рвалось наружу, но он загонял это куда поглубже. Мама хотела посидеть рядом, он лаял на неё и гнал прочь. Она оставляла немногочисленные гостинцы. Молча вставала и уходила. А потом он плакал, горько плакал, проклиная себя. Он не мог поступить по-другому, он был узником.

Медсёстры кидали в его адрес едкие колкости, поучали, в их упрёках и порицаниях не было сострадания. Это было невыносимо. Каждые опущенные минуты и часы, про которые не сказано ни слова, являлись настоящей китайской пыткой. Он сходил с ума от скуки, у него ехала крыша, он начинал куковать, петь, кривляться, нести всякую чушь, лишь бы ему всадили очередную дозу нейролептика и седативного, чтобы он отрубился. Его разум стал его же тюрьмой, единственный узник которого — он сам.

На шестой день к нему пришли какие-то высокие плечистые мужи-санитары, его под надзором многих врачей стали развязывать, Сергей сразу же начал брыкаться, как только его полностью освободили. Два санитара оказались не такими просточками, один делал удушающий, второй вводил Этаперазин. Сергей от бессилия и собственной беспомощности только ругался и плюнул санитару в щёку.

Пару раз он просыпался в машине скорой помощи, но сила введённого препарата одолевала его.

Полноценно он протрезвился, когда оказался уже на металлической койке, ему втюхивали поношенную, но чистую одежду из пижамных старческих штанов и рубахи без трети пуговиц. Он не сильно понимал, что от него хотят, быстро переоделся и принялся спать дальше. Проснулся от шума.

В палате он был не один. Это была большая комната с двенадцатью койкам и стёклами с решёткой, дверей у неё не было. Напротив входа в палату сидел в халате грузный мужчина лет пятидесяти. Там же близко и уборная без ручки на металлической двери.

Сергей ощутил себя связанным, сразу же начал громко спрашивать, где это он находится. Какой-то старик начал ему в ответ горлопанить: “Дом пионеров, а ты сам, внучок, не видишь?”

— Заткнулись! — рявкнул на них грузный мужчина, его здесь все называли Потапыч. Имени и фамилии у него как будто и не существовало.

Его, конечно, Сергей не мог увидеть, потому что был связан и пройтись по палате не мог, так как тот сидел на кресле в коридоре.

— Где я? — спрашивал Сергей уже тише.

Никто не отвечал, он повторил громче.

— В санатории. — кинул ему голос Потапыча из коридора.

— Санаторий. Б****. — отозвалось у соседа по койке.

“Сумасшедший дом” — пронеслось в голове у Колязина. Так оно и было.

Развозили ужин, в алюминиевых плошках была котлета, овсяная каша и кусок масла на ломте батона. Семь из десяти имеющихся пациентов столпились у входа. Вернувшись на койки, стали кормиться. Потапыч подошёл к мальчугану с капельницей и стал кормить с ложечки. “Дикость” — подумалось Сергею. Он отказался от еды и остался голодным. Сдохнуть от голода тоже не получится. Может уже и не стоит? Хотя какой смысл в такой жизни, его уже сковали, превратили в физическое убожество. Он действительно сходил с ума. Вокруг него царило что-то такое же нелепое и отвратительное…

— Ну что ты, жирдяй, обосрался?

На Потапыча уставились щенячьи чёрные глаза, “жирдяй” картавил и имел уйму дефектологических отклонений, его лицо было приплюснуто, а нос напоминал пятачок.

— Я што?

— Снимай штаны, сейчас в каптёрку схожу за новыми портками и подгузником для тебя. Опять обосрался.

— Я псрався. Да. Да. Я псрався. Псвинитье.

— Который раз, не можешь что ли попроситься сходить? Кретин полный.

Потапыч действительно стал менять ему подгузник. Именно такой здесь контингент, проблемы с головой здесь есть у всех. Больные бихевириальными, биполярными расстройствами, разными типами шизофрении, олигафрении, деменции, депрессии; наркозависимые, одержимые, отлынивающие уголовники, парасуицидники — здесь полно потерянных элементов общества, которые свернули по тем или иным причинам с “верного” русла. Для каждого свой корпус. О них заботились чисто номинально, поддерживали вегетативное функционирование, давали какое-то лечение из таблеток или иных средств для “улучшения” состояния, но ни для кого не секрет, что добрая часть попавших сюда уже не возвращается на волю.

Время тянулось как смола. Те шесть дней в обычной больнице шли куда быстрее, его организм был ослабшим и нуждался в отдыхе. Теперь он более-менее здоров и привязан к койке. Ассортимент основных вех в распорядке дня жителей наблюдательной палаты не слишком разнообразен: три приёма пищи (самое интересное за день), поход в уборную, приём таблеток и, по большому счёту, всё. Можно смотреть в окно, наблюдать за другими жителями, изучать взаимодействие Потапыча с “жирдяем”. Натурально — это всё.

Не такая ему психиатрическая клиника представлялась раньше. Основное различие было в пациентах: не было здесь этих американских психопатов, извращенцев, орущих придурков, безумных убийц. Если кто и стонал громко, то от боли или психического припадка отчаяния, от нежелания претерпевать эти беспощадные несправедливости бытия. Главное в их характеризации, это то, что они прежде всего больны в прямом значении этого слова, а уже потом тронуты или чокнуты. Их выкинули в жизнь без спроса, многие получили “отличный” стартовый набор с рождения.

С Сергеем лежал мальчонка Ваня, от которого отказались родители, а в приют его не взяли из-за отсталости в умственном развитии и деструктивности поведения — слишком опасный для других ребят — вот его и закинули сюда. Раз в несколько недель ему присылают гостинчик со сладостями извне, и вот уже треть года его переводят из корпуса в корпус (детское отделение переполнено, да и врачи считают, что не стоит его туда отправлять), где он сидит как овощ в наблюдательной палате и играется с убогой плюшевой собачкой. Он когда-то был в семье, любящей семье. О нём заботились, он был необыкновенным ребёнком.