себе и другим все прегрешения. Благословить на будущее, если оно есть. Это было вообще не обязательно, однако без этого он не мог, словно существовал негласный кодекс чести на такой случай, и все перед кончиной взвешивают свою жизнь.

Погрузиться в думы не успел, взгляд совсем помутнел, а ещё этот до дрожи пробирающий голос:

— Я не собираюсь тебе мешать.

Сергей, стоя на одном колене, снимая правый кроссовок, поднял голову. Да, так оно и было: за забором стоял Асмодей. Рога, цвет кожи — атрибуты демона, за оградой чётко не разглядишь, но посол ада, кажется, был одет в костюм, причём не элегантный, не депутатский, а скорее школьный, только длиннее. Дышать стало тяжело, впрочем, как и в те разы. Только теперь не было страшно, уже со всем он смирился.

— Зачем здесь? — кинул человек небрежно.

— Понаблюдать. — выдержал Асмодей паузу и продолжил: — Я видел, как умирал миссия из Галилеи, а теперь посмотрю, как умрёшь ты.

Как-то вот такой кинутый в лоб ответ Сергею не понравился. Не было что ли каких-то смягчающих эвфемизмов45.

Правый кроссовок был снят, да только энтузиазму поубавилось.

— Не стесняйся, — говорил демон, наклонившись к ограде, — ты же уверен, что всё пройдёт как надо, и ты освободишься от этой жалкой оболочки.

Слушать эти речи было тошно. Хотелось побыть наедине, собраться и с чистым сознанием покинуть эту жалкую сцену. Демон уткнулся в ограду лицом, вот теперь то можно было разглядеть его черты. Совершенно неясно, почему раньше он не мог этого сделать. Сводчатые брови, выдающийся подбородок, хищный нос, а глаза…

— Как, это… — только и вымолвил Сергей, узнав в нём свою собственную искорёженную и несовершенную физиономию.

— Если я мешаю, то могу уйти. Но я буду ждать тебя, если ты не против.

Посланник Преисподнией смотрел на него как-то по-тупому, абсолютно не соответствующе уровню. Он скривил бестолковую клоунскую ухмылку, и после такого зрелища с демона слетел весь предшествовавший пафос. Даже его тембр, речь слушалась по-дурацки. Сергей выпрямился, отошёл на два шага. Асмодей всё пялился и корчил неприятную гримасу. Ей-богу, это слишком. Легче было выслушать проповедь, чем видеть это убожество. Сергей почувствовал сильное отвращение. Тот откровенно пялился его же мордой и ничего не говорил. Это молчание раздражало, в конце концов, это жутко. Сергей ничего не сказал, молчание не прорвалось. Он не решился перелезть через забор и стал уходить. Не оборачиваясь, в одном кроссовке. Какой удивительный случай: человек испошлял все идеалы, все ценности, всю жизнь, а этот демон-кретин испоганил ему его единственный последний сокровенный момент, выставив дибиловатый оскал, он своим видом вызывал уйму противоречий. Сейчас в него особенно не хотелось верить.

Сергей не пошёл домой. Он углубился дальше вдоль поля, подойдя к сельской автомобильной дороге. Теперь он внушал себе, что Асмодей — очередная галлюцинация тронувшегося мозга. Очередной маразматический умственный спазм. Строения закончились, вдали виднелись только линии электропередач и столбы. Дорога шла, скорее всего, к автостраде, поэтому он свернул в густеющую чащу леса. Кончились кусты и начался мох. Кое-где валялись заваленные иглами бутылки и пакеты. Вскоре и это ушло. Где-то вдалеке слышались проезжающие автомобили.

Сергей напрягся и разбил бутылку о сваленное дерево. Сверкающая крошка разбросалась вокруг. Один осколок оказался весьма крупным и продолговатым, с острым концом. Он подобрал его и шмякнулся подле ствола одной толстой сосны. Собственно, вот и всё. Пока он шёл, разболелась голова. Даже плевать было, что он не оставил прощальной записки, не сделал загадок, ничего не оставил. Красивого ухода не будет.

Он снял пальто и кинул как ненужный мусор. Закатал рукав, напряг руку и посмотрел на сиреневую вену. “Детский сад. — подумал он, — ручки резать, глупость”. Он наслышан был о байках с царапаными руками, пополнять эту постыдную коллекцию неудачников он не собирался. Он знал, что куда эффективнее перерезать сонную артерию, тогда агония не продлиться и десяти секунд, как он “уснёт”. Он схватил покрепче свой скальпель.

Последний чистый вздох…

Он вонзил осколок прямо в середину шеи, там, где горло, он не поддавался. Пока ещё в здравом уме, нужно было доделать начатое. Он надавил — осколок углубился. Почувствовал упругий пищевод. Его мозг облило чем-то тёплым. Резанул с силой. Боль отдавалась очень неприятно. Голова стала чугуной. За секунды четыре им овладела паника, он не мог углубить надрез. Инстинктивно он подставил руку, но она запачкалась кровью. Дышать было нечем. Он заорал в порыве. Вторая рука — опять красные пятна жидкой крови. Он встал, тут же закружилась голова. Побежал, куда? Сколько прошло времени, минута? Почему же он ещё не умер? Всё бежал и бежал. Вот кусты. Автомобильная дорога в две колеи, где не растёт трава. Бежал к автотрассе и задыхался, всё чернело. Голова наполнилась тяжестью, где-то там, далеко гудела автострада. Он чувствовал, как капала на землю кровь, горло и ниже одежда была перепачкана. Боль разрывала его, с приложенной рукой он бежал трусцой. Всё это время он беспомощно орал и хрипел. И плакал. Ноги подкашивались, воздух освежел до невыносимости. Гул усиливался дорога выравнивалась и вот-вот должна была пойти прямой линией к автостраде. Слева уже шло поле. Вдалеке виднелся бетонный салатовый забор с колючей проволокой. Там же и покатые низкие строения с тёмно-зелёной крышей. Кирпичное здание этажа на три. Никаких мыслей не возникало, но это была воинская часть. Каждый метр давался всё с большим и большим трудом. Всего пятьдесят шагов до этого забора… А там и поворот к автостраде за ней…

Совсем потемнело, носок напоролся на бугорок, от неожиданности Сергей упал. Он заорал, что есть мочи, но стал задыхаться. Последнее, что он увидел, это свою окровавленную руку…

XXIII

Воспоминания о материнской любви —

самое утешительное воспоминание

для того, кто чувствует себя

потерянным и брошенным.

Эрих Фромм

Уже перевалило за полночь. Об этом напоминали однообразно стучавшие настенные часы. Она сидела в туфлях прямо за кухонным столом. Свет был включен, но казалось, он только нагнетает и без того больную обстановку. Некогда уютная кухня превратилась вместе с этим жутким освещением в карцер. Пустырник и валерьянка не особо помогали, об этом свидетельствовали душераздирающие приглушённые рыдания.

“Нет. Почему? Нет”. — противно шептала Алёна Витальевна. — “Неужели в самом? В самом деле… Ты!..” — особенно громко всхлипнула она, закрывая нос и рот кухонным полотенцем, которым и утиралась, слёз почти не было, потому что всё выплакала. Елена лежала в своей комнате, её разбудили стоны матери с кухни, но