я сначала, до десятого класса, бессознательно отделил себя от общей массы, нацепив маску ироничного и сухого циника. Мне казалось, что люди в основе своей — черви. Значит, я был чем-то значимым. Хотелось этого. Но реальность не оправдала ожиданий. Вот мне и было плохо, что у других есть планы, амбиции, мечты, а у меня — выгребная яма. Инесса принесла в мою жизнь нечто прекрасное, но я не решил рискнуть, добиться счастья своего, и подарить его ей, меня сковал страх ошибки. Я даже не мог просто подойти к ней и сказать о своих чувствах. Показывать ей, что это больше чем слова, не отступаться и сражаться за неё до последнего. Я побоялся быть осмеянным и приниженным, медлил, принимал полумеры, прикрывал своё бездействие тем, что Инессе будет комфортнее себя чувствовать, если она не будет знать, что является чьей-то музой. Эта отмазка своей трусости и бездейственности, лени и боязни ошибиться! Делал почти всё, чтобы не остыдиться, и осёкся, всё равно получил то, чего так боялся в лице последнего её сообщения. А ещё привет омматофобия и венустрофобия44. И наконец, при виде откровенной своей ущербности, я схватился за эту проклятую идею, посрамив всех и вся, сделав убожествами и марионетками. Я обесценил достижения человечества и людей, которым завидовал, сравняв их с животными. Этого было недостаточно, и, в итоге, мой разум вознамерился возвысить меня во что бы то ни стало, чтобы не стоять в одном ряду с простолюдинами, и я вдолбил дурацкую идею о каком-то выборе вне гормонов, таким образом ставя себя выше других. Ещё одна заплатка на омерзительную лоснящуюся опухоль. Так яростно защищал своё приверженство рационализму и здравому смыслу, что не заметил эту шильду, указывающую на клоаку моего сознания. Кичился, и даже гордился, что нет во мне удобного мышления, что я поступаю не под властью перакты. И так не заметил своей огромной, жирнющей и противной затычки для всех дыр, которая так кстати оправдывала мою лень, гордость, неудачи и зависть. Смеялся над толпой, а сам оказался слепым и неудовлетворённым самодуром. И себя покрывал помоями лишь для самообмана, для приверженства логическому мышлению, для вида, ибо потайной эгоизм теплился внутри, я воспарил над миром как Икар, и луч светила воск расплавил в крыльях. Вот, наверное, что имел ввиду Асмодей, или же мой мозг, опьянённый одурью, стал куролесить вот такие вот вещи. В любом случае, всё говорит о моей ущербности и нет мне оправдания. Я спихнул ответственность на обстоятельства, прикрывая свое ничтожное и мерзкое нутро. Не могу больше, не могу…Я жалкий, тварь, убожество, мразотная нечесть! Я завистник, циник… ” Нельзя сказать, что и новый его виток рефлексий оказался намного логичнее старого, хотя последовательность его суждений оказалась убедительной. Правда это или нет, зависит от координат отсчёта этой самой правды, здесь пока нет научной объективизации, приходится довольствоваться философией и абстракцией.

Он нарочно стукнулся головой об стену, на миг в его чёрной пустоте мелькнул белый хаос. Как в старом аналоговом телевизоре с шипением и потрескиванием выдавалось изображение радиоволн извне, вместо эфира, которое называлось ещё “перерывом в вещании” или “снегом” при отсутствии сигнала. Было больно, но, чтобы сознательно навредить себе, пожалуй, такой метод не годиться. Слишком сильны тормозные инстинкты.

Всё решено. Ничего не подготовлено, хотя слабенький план у него был уже недели две. Как раз отец в командировке, а Алёна Витальевна с Еленой после садика собрались купить новое платье и колготки к школе, пока цены не заломили, предварительно объявив распродажу и скидки.

Натянул своё пальто, взглянул на часы — шесть с копейками. Потоптался немного, собрался с духом и вышел. Он не взял ничего, ни телефона, ни бумаги, только ключи, чтобы заботливо запереть входную дверь.

Направился быстрым шагом. Он бывал там. Это за гаражами. Ещё дальше. В этот раз он не станет дурачиться, сразу сделает всё с толком. Последние усилия, и всё — бесконечное отсутствие страданий. Закончился город. Он шёл по тропинке между полем и строениями неясного назначения. Не раз приходилось таскаться сюда, чтобы порисовать или посочинять наедине с самим собой. Это уходит в лету, уходит навсегда. Клубок неудачных совпадений слишком сильно опустил уровень жизни. Не хотелось его распутывать. Да. Он и не будет.

Он разрубит дурацкий узел.

Он спрыгнет с воза, с телеги, со снопа.

Он уедет в Америку.

Он станет легендой.

Которую никто никогда уже не узнает. Может, оно и к лучшему.

Золотистые колосья нагоняли тоску, редкие берёзы шептали никому неизвестные имена, а лёгкий ветер хранил их секреты. Земля дышала, зелёная шерсть на её теле вздымалась и колыхалась. Шмель залетел в дикий луговой цветок, наращивая жёлтую пыльцу у себя на задних лапках. Стало быть, ему для чего-то это надо. Чёрт бы побрал, но Сергей никогда не слышал ни про шмелиный улей, ни про шмелиных королев, как у пчёл. Но тогда бы этот мохнатик не летал от цветка к цветку весь день, чтобы наскрести обножку для несуществующей семьи.

Что бы там не закралось в ум, это надо было гнать, в этой жизни у него осталось только единственное важное дело. Вот и дырявый диван в сени деревьев возле бетонного забора, такой же ущербный и ненужный, как и сам Сергей. Осталось немного, однако идти стало всё труднее и труднее. На дороге он заметил пустую стеклянную бутылку. На всякий случай схватил он её и сунул за пазуху, как запасной вариант. Мир будто замедлился, делая наигранное затишье перед кульминацией. Звуки стали сливаться в унисон, создавая прелюдию. Краски вспыхнули в свете кончавшегося дня. Так пестры и загадочны, словно великолепный сон, после которого просыпаться бывает очень грустно.

Шаг редел, ноги стали шататься. Сознание мутнело, чего нельзя сказать об окружении. Вот уже слышалось жужжание электрических сетей. За ромбическим стально-белым забором стояли вышки с катушками, которые обеспечивали город электричеством. Сомнений не возникало, что там гудит отнюдь не двести двадцать вольт напряжения. Тут же и предупреждающая об опасности табличка. Он на месте. Одно прикосновение, и его поразит огромная доза электричества несовместимая с жизнью.

Перелезть через забор можно, если снять обувь и карабкаться с помощью пальцевых захватов. Это Колязин сообразил сразу. Но вот так с наскоку не мог, всё-таки не подержаную книжку он возвращает. Надо, что ли, последний раз всё взвесить и обдумать. Не само совершение, с этим всё решено. Нужно было обдумать жизнь, напоследок. Вспомнить, зачем это он всё терпел и проходил. Простить