и собрался уже позвонить в скорую, но он, заметив то, что я взял трубку, сделал мне знак подойти к нему. Я бросил телефон и подошёл. Его грудь тяжело и медленно вздымалась, стеклянные глаза, не моргая, уставились на меня. До сих пор помню этот странный жуткий взгляд – и тоскующий и отчаянный, и угрожающий и умоляющий одновременно. Вдруг он привстал на кровати, и я отошёл назад, думая, что он хочет меня ударить. Но едва я приблизился, он с грохотом рухнул на колени, протянул ко мне дрожащую руку и жалобно произнёс, словно выдохнул: «Прости‑и‑и‑и!»

Я стал допрашивать его о том, что случилось, но он не мог ничего сказать, а только плакал, и всё ниже склонялся к полу, пока не распластался на нём. Я бросился к нему, помог подняться и кое-как дотащил до кушетки. Он долго лежал молча, но вдруг быстро, жалобно и прерывисто заговорил.

– О чём? – спросил я.

Священник пожал плечами.

– Да я и сам не понял… Речь шла о каком‑то смертном грехе, о библейских карах, проклятиях, и так далее. То и дело он прерывался и умоляюще спрашивал меня, простит ли его Христос… Я не знал, что ответить. Поняв, что я не помогу, он тяжело поднялся и побрёл к выходу. Я посмотрел на кровать, где он сидел – вся простыня была измазана свежей кровью. Я решил, что он ранен и хотел помочь, уложить обратно, вызвать врача. Но он грубо оттолкнул меня. Я видел, как на выходе его под руку подхватил охранник и повёл к машине.

– Этим всё и окончилось?

– Нет. На следующий день, рано утром, Пахомов вдруг явился ко мне совершенно здоровый и бодрый. Мы очень долго с ним беседовали. О прошлой ночи он не сказал ни слова, а всё больше расспрашивал о том, какие у церкви проблемы, не надо ли нам чем помочь… Но по тяжёлым изучающим взглядам, которые он бросал на меня, когда думал, что я на него не смотрю, я догадался, что причина этого визита в другом. Он, видимо, хотел понять какое впечатление на меня произвёл его визите, не сболтнул ли он вчера лишнего?

– И что же дальше?

– После этого наше общение оборвалось как отрезало. Правда, изредка от него приходил человек и оставлял конверт пожертвованием. Суммы всегда большие – то пятьдесят, то сто тысяч рублей… В следующий раз я увидел Пахомова только через пять лет. У нас как раз закрыли в деревне фельдшерский пункт, а у одной моей прихожанки ребёнок грибами отравился. Скорая помощь ехать сюда отказалась, и женщина прибежала ко мне – дескать, спасите, батюшка, попросите машину у Пахомова до города доехать. У него, знаете, джип такой был огромный, вездеход одним словом.

– И вы пошли? – спросил я.

– Да, пошёл. Позвонил у ворот особняка, и описал охраннику ситуацию. Тот доложил хозяину обо мне, и вдруг тот вышел сам. Распорядился выдать женщине машину и отвезти ребёнка, а меня позвал в дом.

– А что было там?

– Ничего особенного. Чаем напоил, и всё приглядывался, как будто ждал чего‑то. Я спросил его чтобы поддержать разговор, почему он не ходит больше в церковь. Он посмотрел на меня, ухмыльнулся надменно, потом вдруг помрачнел и тоскливо выговорил: «Поздно уже…» С тех пор никогда я с ним не общался. Вот всё, что я знаю.

– А вы не помните, в какое время был тот самый ночной визит Пахомова? – спросил я.

– Точно не скажу. Кажется, случилось это в сентябре или октябре две тысячи третьего года…

Я вздрогнул. Осень третьего года! На это же время приходится исчезновение Ники Белозёровой!

Глава тридцать вторая. Новое убийство. Снова призрак!

По кочкам и колдобинам выбравшись на Горьковское шоссе, я остановил машину у обочины. Итак, что же дальше? Отыскать людей, взятых на заметку в начале расследования? Что же, можно. Например, неплохо бы побеседовать с Куваевыми – родными бедолаги, который погиб в ДТП с пьяной дочерью судьи Обухова. Или – снова в Москву – попробовать осторожно пообщаться с родителями Саши? Можно было бы отправиться и в Терпилов, отыскать Прохорова и как следует с ним побеседовать. Пусть выкладывает всё, что знает о деле безо всех этих своих таинственных намёков и недомолвок… Мои размышления оборвала телефонная трель. Я извлёк аппарат из кармана и посмотрел на экран: звонил Николай Ястребцов.

– Ты где? – приняв вызов, услышал я раздражённый голос моего приятеля.

– Из Маврино еду, – сказал я, удивляясь тону вопроса.

– Что ты там делал?

– Да были кое‑какие дела, – сдержанно и ровно ответил я. – Что случилось?

– Значит так, через полтора часа жду тебя в городе, на Софийской улице, дом двадцать шесть, – не отвечая на вопрос, произнёс он. – Знаешь, где это? Универмаг «Минутка», помнишь ведь?

– Помню.

– Ну вот, это рядом, в двух шагах. Серый такой трёхэтажный дом. И пока ехать будешь, припомни хорошенько – не упоминал ли кто из твоих подопечных имени Свиренкова Дмитрия Львовича? Всё понятно?

– Понятно, – ответил я. – Но что же всё‑таки у вас там… – начал было, но фразу не окончил – Ястребцов бросил трубку.

Ища на шоссе место для разворота, я напряжённо размышлял. Почему в разговоре со мной Николай был так напряжён? И кто этот Свиренков, о котором он просил меня вспомнить: новый подозреваемый или очередная жертва убийц? Как я ни рылся в памяти, но не мог припомнить, чтобы это имя звучало в стенах редакции…

Софийская улица располагалась на окраине Терпилова, на крутом берегу Пыжны. Когда‑то тут был дачный район, в котором за невысокими заборами стояли неприхотливые домики местных жителей – строительные вагончики, самодельные сараи с крышами, покрытыми разбитым шифером и линолеумом, и трухлявые, опалённые пожарами столетние избушки, чудом сохранившиеся с дореволюционных времён. Будучи облюбованной местной элитой, улица преобразилась – глиняные дорожки заменились добротным асфальтом, на одетой в гранит набережной появились каменные скамейки и элегантные английские фонари с разноцветными стёклами, а лучшие места на берегу заняли особняки терпиловской аристократии. Спуск к воде отныне был закрыт – металлические, дубовые и каменные заборы, среди которых тут и там виднелись стеклянные будки охраны, повсюду преграждали путь случайному прохожему.

Дом по адресу, названному мне Николаем, стоял особняком, за собственной, а не общей для коттеджного посёлка каменной оградой. В его огромном дворе был даже разбит небольшой парк – несусветная роскошь по меркам других обитателей улицы, которым приходилось довольствоваться хоть и изолированным от простых горожан, но всё‑таки общим сквером.