флигель, стоявший недалеко от храма и, сняв с двери обшарпанный висячий замок, пригласил внутрь. Мы уселись за длинным деревянным столом, покрытым грубой суконной скатертью.

С чего мне начать? – глухо спросил отец Михаил, внимательно глядя исподлобья.

– Начните с того, почему вы решили со мной, а не с полицией побеседовать, – сказал я.

– Дело в том, что я не могу сказать, что у меня есть какие‑то серьёзные факты… Так, догадки, домыслы… – задумчиво сказал он, теребя край скатерти. – Всё это я полицейским уже сообщал, когда они после убийства Пахомова меня опрашивали. Но они как‑то, знаете… В общем, пропустили мимо ушей. А я думаю – зря. Есть у меня ощущение, что за всем этим скрывается что‑то важное. Вот я и подумал – может быть, у вас получится что‑нибудь выяснить?

– Хорошо, рассказывайте, – сказал я, открывая блокнот.

– С чего же начать, – задумчиво выговорил священник. – Собственно, о Пахомове я впервые услышал в 97‑м году, когда он начал строить свою дачу в нашей деревеньке. У нас хоть места красивые, вы сами видели, но раньше никакого крупного строительства не было. И до города далеко, и дорога, ну, сами понимаете…

– Да, дорогу вашу я знаю, – улыбнулся я.

– Ну вот. И как началась стройка, так и пошли пересуды – кто он такой, этот новый хозяин, откуда приехал, почему именно рядом с кладбищем решил дом поставить.

– А почему, кстати? – спросил я.

– Не знаю… – задумчиво ответил священник. – Со мной он никогда об этом не говорил, да я и не спрашивал. Думаю, что дело просто в том, что он был человеком практичным и совершенно не сентиментальным. Там близко спуск к речке, лесок в двух шагах… Ну а мистика его не волновала.

– А когда вы с ним познакомились?

– Когда дом достроился, он сразу же туда переехал. Очень спешил: ещё не все отделочные работы были окончены, а он уже семью перевёз. Жена, правда, быстро от него сбежала, практически на следующий год они развелись. Ну вот он то ли от нечего делать, то ли чтобы с жителями познакомиться, начал по выходным захаживать в церковь. Однажды после службы он задержался, и мы разговорились с ним. Разговор, впрочем, пустяковый был – спрашивал, сколько прихожан, как часто службы бывают, какие доходы… Мы немного поговорили, он оставил на храм пожертвование, и ушёл. А после этого уже начал регулярно заглядывать.

– Он был религиозным человеком?

– Поначалу нет. Мне казалось, что он просто к людям приглядывается, интересуется их реакцией на себя. Ну, понимаете, состоятельный человек, а деревня у нас, чего уж греха таить, нищая почти… Мелькала у него, видимо, мысль, что могут его на вилы поднять. Во всяком случае, он как будто пытался задобрить деревню, особенно в первое время. Предлагал свою помощь по всяким хозяйственным вопросам, и, если обращались к нему, то немедленно выполнял все просьбы.

– Да, я слышал, что он дорогу в деревню построил, – вспомнил я.

– Правда, было такое дело… Через несколько месяцев мы с ним даже стали сближаться. Кажется, я чем‑то ему понравился. Однажды он спросил – может ли он исповедаться? Я ответил, что может…

– О чём же шла речь?

Священник тяжело задумался. Я внимательно смотрел на него. Он сделал такое движение рукой к горлу, словно воротник душил его. Слабым, безвольным движением расстегнул верхнюю пуговицу, откинулся на спинку стула и, глядя в сторону, заговорил.

– Я тайну исповеди нарушить не могу, – начал медленно, словно опасаясь сказать лишнего. – Если вкратце, то признался мне в одном преступлении, которое совершил в городе. Там дело было связано с деньгами, которые… ну… он должен был получить, в общем… От одного бизнесмена.

– В общем, рэкет, – резюмировал я.

– Ну, если вам угодно…

– Пахомов что, переживал из‑за этого, раскаивался?

– Нет, это‑то и удивило меня тогда. Он как будто интересовался моим мнением на сей счёт, но не для прощения, а чтобы посмотреть на мою реакцию, как будто я был ну… – он неприязненно передёрнул плечами, – каким‑то насекомым на булавке у него, что ли. Поначалу я не понял его. Да и как понять? Мне тогда было двадцать пять лет, я только начал служить. Людей ещё не знал, опыта никакого не было… Выслушал его как положено, назначил епитимью, да и отпустил с миром. Он же, кажется, чего‑то другого от меня ждал. До сих пор помню, что уходя он вдруг задержался на пороге, смерил меня долгим неприязненным взглядом и злобно улыбнулся. И каким‑то, знаете, холодом от него повеяло…

– И больше не появлялся?

– Нет, как раз наоборот. С этого момента началось самое странное. Он стал приходить каждую неделю на исповедь, и всё рассказывал о своих преступлениях. Рассказывал долго, смакуя подробности – о том, как кому‑то сломал руку, кому‑то утюг на грудь поставил – и всё с описаниями – как шкворчала плоть, как кричала жертва. Извёл он меня этими исповедями до того, что мне уже кошмары по ночам начали сниться. Тысячу раз я отказывался его принимать у себя, придумывал разные поводы мол, в город уезжаю, болею. Но всё‑таки он, в конце концов, находил меня. Совсем я измучился за эти полгода…

Священник тяжело вздохнул.

– А отказаться его исповедовать вы не могли?

– Нет, формально‑то всё было по правилам – он каялся, признавал, что был не прав, и всё в этом роде. В чём я мог обвинить его? В том, что у него озорные огоньки в глазах бегали? Притом, была и другая странность… Помните икону, которую я вам показывал в храме? Архангела Михаила?

– Помню, – ответил я.

– Так вот перед ней он иногда целыми часами стоял, крестился, поклоны бил, неслышно, одними губами шептал что‑то. Поиграет со мной как кошка с мышкой, нервы все выест, а потом идёт – и молится, причём истово так, словно жизнь его от этого зависела. Я однажды ненароком подслушал то, что он говорил: «За раба божия Андрея, Алексея, Афанасия». И теперь не знаю, и, честно говоря, и не хочу знать, кто эти люди: родные его, или жертвы? Эта пытка длилась несколько месяцев и прекратилась после одного странного случая.

Священник тяжело вздохнул.

– Как‑то за полночь ко мне постучались, – глухо и отрывисто выговорил он. – Я поднялся с кровати, включил свет и открыл дверь. На пороге, в деловом костюме и чистой белой рубахе стоял Пахомов. Я спросил что ему нужно, но ответа не получил – тот был смертельно пьян и едва держался на ногах. Я помог дойти до кровати,