вынужден принять на веру, внушенную множеством «Путешествий». В своих путешествиях я встречал дикарей, но все они были разодеты в пух. Но если на земном шаре и не осталось этой доверчивой, невинной и естественной наготы, о которой я столько читал, то нагота Люси сияла таким светом, что впору зажмуриться. В дружбе для нее не существовало оговорок, а я был неважно подготовлен к такому обращению, когда, фигурально выражаясь, перед вами распахивают первую попавшуюся дверь и дают свободно разгуливать по всему поместью. Для мисс Миклджон, как и для множества других, открытость в дружбе была равнозначна экскурсии по частным владениям: за неделю до срока садовники с подмогой расчищают прогулочные дорожки, старшая горничная ведет вас по дому, на ручках кресел натянуты красные шнуры, вам показывают особо ценные предметы, «эта дверь ведет в личные покои; осмотру не подлежат», в теплице с вас не спускают глаз, потому что персик легко сунуть в карман, «теперь вы видели все; меня ждет следующая группа, выход там». Такая доступность Люси была просто непонятна.

Когда я огляделся и понял, к каким покоям и сокровищам меня допустили, я почувствовал себя трущобным ребенком и то боялся сделать лишний шаг, то совал нос куда не следует. А правильнее, пожалуй, сказать, я почувствовал себя стариком. Много лет назад, когда Люси еще лежала в колыбельке, я вкусил такой дружбы. В школе, где я учился, был мальчик, с которым мы целую неделю выворачивали друг перед другом душу; однажды мы забежали в помещение, где играли в сырую погоду, уютно устроились в уголке на гимнастическом мате за штабелем скамей, и в этом потайном месте я открыл ему страшную тайну: что мой отец художник, а не офицер флота, как я объявил ранее; к полднику вся школа знала о том, что папаша Планта носит длинные волосы и не моется. (Возмездие пришло раньше, чем я смел надеяться, ибо это было лето 1914 года, а тетка моего предателя была замужем за австрийским дворянином; он любил похвастаться их замком; когда в сентябре началась школа, я был во главе толпы, с криками «Немецкий шпион!» гнавшей его по коридору, пока он с ревом не спасся у кастелянши.) Это было первое и, кажется, самое горькое из обычных предательств юности. С годами я стал осторожнее. Между моими друзьями было мало любви и совсем не было доверия. Да и надоели мы друг другу порядочно; мы настолько хорошо знали друг друга, что сохранить живые отношения можно было только подстрекательскими розыгрышами. Время от времени мы разбредались в разные стороны, осваивали новые места, но неизменно возвращались на основную, что ли, базу за продовольствием и морочили друг другу головы рассказами о своих похождениях. Все это я и называл дружбой в тридцать четыре года, и Люси, неожиданно угодив в нашу компанию, растерялась. Отсюда то первое впечатление от нее, которое я определил как самодовольство. Не страдая застенчивостью, она просто отстранялась от нас. Нападение и защита, обман и разоблачение, обычные для наших встреч, не были ее стихией. Либо полное слияние душ, либо она уходит под сень своего хорошего воспитания, где ее уже ждет целый арсенал школьных добродетелей, и живет своей жизнью, – верно, так же пряли бесконечную пряжу любезных и регламентированных традициями собеседований с собственной душой, витающей в царстве нездешней красоты, китайцы старой выучки.

Но это еще не все. Она была одинока. Прежде всего, беременность лишила ее Роджера. Уже несколько месяцев она была беспола, корни ее любви к Роджеру сковала зимняя земля, наверху ни листочка. Поэтому она искала друга, а поскольку я, ей казалось, был добр к Джулии и в каком-то смысле не оставлял ее одну, когда она замыкалась в свои школьные грезы, – она выбрала меня. Я не ошибся, в приятную сторону истолковав перемену в ее отношении. Она решила, что я буду ее другом. И почти сразу я стал проводить в ее обществе большую часть дня, а поскольку в то время я был озабочен подысканием дома, эти поиски стали остовом нашей дружбы. Мы вместе ворошили объявления жилищных агентов, несколько раз забирались в глушь, чтобы взглянуть на сами дома. Мы говорили обо всем на свете – кроме политики. Социализм привлекал Люси по двум причинам. Он лишний раз свидетельствовал о ее разрыве с Олдершотом и Понт-стрит, и, во-вторых, он брал на себя заботу о ее личном состоянии. Деньги, ее деньги, значили для нее очень много. Если бы она жила среди богачей, все было бы иначе: она бы считала в порядке вещей иметь пожизненную гарантию на обладание собственностью, которой другие добиваются трудом; она бы даже считала, что обеспечена недостаточно. Но Люси выросла среди людей, которые были беднее ее, и поэтому сознавала свое исключительное положение. Когда приспела пора ходить на танцы, тетка предостерегла ее от опасных встреч с ловцами богатых невест, и точно, едва ли не все знакомые юноши и их матушки расценивали пятьдесят восемь тысяч как очень интересный приз. «Слушая иногда эту барышню, – говорил Бэзил, – можно подумать, что она наследница Вулвортов». Совершенная правда. Она действительно считала себя страшно богатой и облеченной ответственностью. Среди преимуществ своего брака с Роджером она усматривала и то, что ее деньги послужат доброму делу, избавив литературного гения от поденщины. Ей не так страшно было потерять деньги, как дать им дурное употребление. И когда ее убедили, что в скором времени все частные состояния и незаслуженные привилегии будут упразднены, у нее камень с души свалился. Тем более что обращение в новую веру совпало с ее влюбленностью в Роджера. Они вместе ходили на митинги, вместе читали конспекты по марксистской философии. Как у христиан, ее брак тоже крепила вера, и, зная, что я неверующий, со мной на эти темы она не заговаривала.

Роджера вполне устраивали мои посещения. По натуре он не был семьянином. В отличие от некоторых мужей, беременность жены его не раздражала. Словно он купил гунтера в конце охотничьего сезона и сразу пустил его щипать травку; знатоки, он понимал, разглядят под разлохматившейся шерстью благородные формы, хотя, конечно, было бы приятнее предъявить нечто гладкое в стойле. Но вообще, сейчас у него много дел, и пусть лошадка до осени погуляет. Такой – по крайней мере с одной стороны – представлялась ему ситуация. Но это уподобление неполное. Купили и отправили жевать траву, пожалуй, его самого, и эту сторону вопроса Роджер тоже видел. Его стреножили и не давали пойти маховым шагом, к чему позывала давняя