что они видели: леса, реки, вообще места, где, может, не ступала нога белого человека. Меня и самого туда тянет. Представьте, как вы гребете в каноэ против течения, кругом неведомая земля, над головой свисают орхидеи, в лесу летают попугаи, порхают огромные бабочки, слуги-туземцы, на ночь гамак под открытым небом, утром – дальше; никто к тебе не пристает, ловишь рыбу, срываешь плоды – вот она жизнь! – сказал Мокли.

Я снова почел себя обязанным выправить его искаженное представление о колониальной жизни.

– Если вы по-прежнему думаете обосноваться в Родезии, – сказал я, – то должен вас предупредить, что тамошняя жизнь совершенно не совпадает с вашей картиной.

– С Родезией кончено, – произнес Мокли. – У меня другие планы.

Он подробно посвятил меня в них, и, поскольку они отвлекали меня от мыслей о Люси, я слушал его с благодарностью. Для осуществления этих планов ему нужно было в первую очередь найти своего знакомого, молодчагу Аплби, который недавно исчез, по обыкновению многих друзей Мокли, и не оставил решительно никаких следов. Аплби знал в Боливии одну пещеру, где в давние времена иезуиты спрятали свои сокровища. Когда иезуитов погнали, они наложили проклятье на это место, и суеверные туземцы не посмели тронуть тайник. У Аплби были старинные пергаменты, из которых все было ясно как день. Больше того, Аплби располагал негативами аэрофотосъемок этого места и знал секрет их специальной обработки, после которой золотоносные участки выступали темными пятнами; холм, где иезуиты укрыли свои сокровища, на фотографии был темен как ночь; отдельные белые крапинки выдавали присутствие сундуков с драгоценностями, возможно – платиновых самородков.

– У Аплби была мысль собрать десяток крепких ребят, которые сложатся по сотне фунтов на проезд и на раскопки. Я бы снялся мигом. Я даже подготовился. И, как на грех, нигде не мог достать сотню.

– А вообще экспедиция состоялась?

– Не думаю. Почти все ребята были в таком же положении. А потом, без меня старина Аплби никуда не тронется. Он молодчага. Если бы я знал, где он околачивается, все было бы в порядке.

– А где он обычно околачивается?

– Его всегда можно было найти у нас в «Уимполе». Наш бармен называл таких «дежурными».

– Значит, там есть его адрес, – подтолкнул я разговор. Пока я слушал про старину Аплби, Люси не могла занять моих мыслей целиком.

– Видите ли, в «Уимполе» довольно просто, в известном отношении. Если ты свой парень, тебя пускают и не задают вопросов. Взносы – ежемесячные. Понятно, одним словом. Если ты порожняком, как у нас говорят, швейцар не пускает.

– И старина Аплби был порожняком?

– Именно. В этом нет ничего страшного. Почти всем время от времени указывали на дверь. И в вашем клубе наверняка то же самое. С кем не бывает? А старина Аплби немного с гонором и стал толковать со швейцаром по душам, а тут секретарь, и, если в двух словах, заварилась каша.

– Да, – сказал я. – Понимаю.

Я еще слышал свои слова, а каша Аплби уже выпарилась, и я думал только о Люси – как она лежит в слезах и ждет, когда будет больно.

– Ради бога, рассказывайте еще, – попросил я.

– Об Аплби?

– О чем угодно. Расскажите обо всех ребятах в «Уимполе». Как их зовут, как они выглядят. Расскажите о своей семье. Расскажите со всеми подробностями обо всех местах, откуда вас увольняли. Расскажите все анекдоты, какие знаете. Погадайте мне. Поймите, мне нужно, чтобы мне рассказывали.

– Я не совсем улавливаю, – ответил Мокли. – Если вы намекаете на то, что я вам надоел…

– Мокли, – сказал я проникновенно, – я заплачу вам только за то, что вы будете со мной говорить. Вот фунт, видите? Он ваш. Похоже это на то, что вы мне надоели?

– Скорее на то, что вы свихнулись, – произнес Мокли, отправляя деньги в карман. – Все равно большое спасибо. Очень кстати, но это – взаймы, идет?

– Это взаймы, – сказал я, и в наступившем молчании он, конечно, думал о том, что я свихнулся, а я думал о Люси.

Обезьяна медленно обошла клетку, тыльной стороной ладони поворошила опилки и ореховую скорлупу, тщетно высматривая уберегшийся кусочек съестного. Вскоре в соседней клетке поднялся переполох; появились две дамы со связками бананов. «Извините, пожалуйста», – сказали они и протиснулись вперед кормить гиббона Гумбольдта; потом направились к серой попрошайке и далее, пока не опустела их сумка. «Куда теперь? – спросила одна. – Животных самое главное – накормить».

Мокли расслышал эту реплику; она задела его сознание, и только-только женщины успели выйти из обезьянника, как он соскользнул в другое настроение. Мокли Мечтатель, Мокли Молодчага, Мокли Неудачник сменяли друг друга более или менее регулярно. Мне лично больше нравился Мокли Молодчага, но, по справедливости, Мокли был хорош всякий. «Животных накормить, а люди пусть голодают», – сказал он с горечью.

Это была так себе тема, сухая, без цвета и запаха, словно цветок в гербарии, и, займись ею дискуссионный клуб, вряд ли кто сумеет сказать что-нибудь новое («Мистер Джон Плант из директорской группы дискутирует положение о том, что животным уделяется слишком много тепла и внимания…»), но, как бы там ни было, немного поговорить можно.

– Животным платят за их развлекательную ценность, – сказал я. – Мы не подкармливаем мартышек в лесах…

(Или подкармливаем? Никогда не знаешь, на что способны гуманнейшие английские дамы.)

– …мы привозим их сюда, чтобы они нас забавляли.

– Что забавного в этом черном болване?

– Ну, он очень красив.

– Красив? – Мокли вгляделся в нелюдимое личико по ту сторону ограды. – Не нахожу. – И с вызовом добавил: – Так вы еще скажете, что он красивее меня.

– Ну, если на то пошло и если вы так ставите вопрос…

– Вы считаете этого обормота красивым, кормите его, даете кров, а я – голодай…

Вот это, наконец, уже нечестно. Я только что дал Мокли фунт; потом, ведь не я кормил обезьян. Все это я ему высказал.

– Понятно, – ответил Мокли. – Вы платите мне за развлекательную ценность. Вы равняете меня с мартышкой.

Он неосторожно приблизился к истине.

– Вы меня неправильно поняли, – сказал я.

– Надеюсь. В «Уимполе» за такие слова знаете что бывает?

Мне пришла свежая, прекрасная мысль.

– Мокли, – осторожно, давая ему остыть, сказал я. – Пожалуйста, не обижайтесь на мое предложение, но нет ли такой возможности, чтобы мы пообедали, причем за мой счет – заимообразно, конечно, – в «Уимполе»?

Он принял предложение почти без оговорок.

– Признаться, – сказал он, – я еще не платил взнос в этом месяце. Это семь шиллингов и шесть пенсов.

– Включим их в ваш долг.

– Молодчага. Уверен, что вам у нас