Так вот, недели через три все у нас отлично наладилось и шлокак по маслу. Рубашку мы давно ему доставили, тоже в пироге; и каждый раз, какДжима кусала крыса, он вставал и писал строчку-другую в дневнике, пока чернилаеще свежие; перья тоже были готовы, надписи и все прочее было высечено нажернове; ножку кровати мы распилили надвое, а опилки съели, и от этого животы унас разболелись до невозможности. Так и думали, что помрем, однако не померли.Ничего хуже этих опилок я еще не пробовал, и Том то же говорит. Я уже сказал,что вся работа у нас была в конце концов сделана, но только мы совсемзамучились, особенно Джим. Дядя Сайлас писал раза два на плантацию под НовыйОрлеан, чтобы они приехали и забрали своего беглого негра, но ответа не получил,потому что такой плантации вовсе не было; тогда он решил дать объявление проДжима в газетах, в Новом Орлеане и в Сент-Луисе; а когда он помянул проСент-Луис, у меня даже мурашки забегали по спине: вижу – время терять нечего.Том сказал, что теперь пора писать анонимные письма.

– А это что такое? – спрашиваю.

– Это предостережение людям, если им что-нибудь грозит.Иногда делают так, иногда по-другому. В общем, всегда кто-нибудь следит запреступником и дает знать коменданту крепости. Когда Людовик Шестнадцатыйсобирался дать тягу из Тюильри, одна служанка его выследила. Очень хорошийспособ, ну и анонимные письма тоже ничего. Мы будем действовать и так и этак. Ато еще бывает – мать узника меняется с ним одеждой: она остается, а он бежит вее платье. И так тоже можно.

– Послушай-ка, Том, зачем это нам предупреждать их? Пускайсами догадываются, это уж их дело.

– Да, я знаю, только надеяться на них нельзя. С самогоначала так пошло – все нам самим приходилось делать. Они такие доверчивые инедогадливые, ровно ничего не замечают. Если мы их не предупредим, нам никто имешать не станет, и после всех наших трудов и хлопот этот побег пройдет безсучка, без задоринки, и ничего у нас не получится, ничего не будет интересного.

– Вот это мне как раз подошло бы, Том, это мне нравится.

– Да ну тебя! – говорит, а сам надулся.

Тогда я сказал:

– Ну ладно, я жаловаться не собираюсь. Что тебе подходит, тои мне подойдет. А как же нам быть со служанкой?

– Ты и будешь служанка. Прокрадешься среди ночи и стянешьплатье у этой мулатки.

– Что ты. Том! Да ведь утром переполох поднимется, у нее,наверно, только одно это платье и есть.

– Я знаю; но тебе оно всего на четверть часа и понадобится,чтобы отнести анонимное письмо и подсунуть его под дверь.

– Ну ладно, я отнесу; только не все ли равно – я бы и всвоей одежде отнес.

– Да ведь ты тогда не будешь похож на служанку, верно?

– Ну и не буду, да ведь никто меня все равно не увидит.

– Это к делу не относится. Нам надо только выполнить свойдолг, а увидит кто или не увидит, об этом беспокоиться нечего. Что у тебя,совсем никаких принципов нет?

– Ну ладно, я ничего не говорю: пускай я буду служанка. Акто у нас Джимова мать?

– Я буду его мать. Стащу платье у тети Салли.

– Ну что ж, только тебе придется остаться в сарайчике, когдамы с Джимом убежим.

– Еще чего! Я набью платье Джима соломой и уложу на кровати,будто бы это его переодетая мать; а Джим наденет платье с меня, и мы все вместе«проследуем в изгнание». Когда бежит какой-нибудь узник из благородных, тоговорится, что он «проследовал в изгнание». Всегда так говорится, когда,например, король убежит. И королевский сын то же самое, – все равно законныйсын или противозаконный, это значения не имеет.

Том написал анонимное письмо, а я в ту же ночь стянул умулатки платье, переоделся в него и подсунул письмо под парадную дверь; всесделал, как Том велел. Письмо было такое:

«Берегитесь. Вам грозит беда. Будьте настороже.

Неизвестный друг»

На следующую ночь мы налепили на парадную дверь картинку,которую Том нарисовал кровью: череп и две скрещенные кости; а на другую ночьеще одну – с гробом – на кухонную дверь. Я еще не видывал, чтобы люди такпугались. Все ваши до того перепугались, будто их на каждом шагу и за дверями ипод кроватями стерегли привидения и носились в воздухе. Если кто-нибудь хлопалдверью, тетя Салли вздрагивала и охала; если падала какая-нибудь вещь, она тожевздрагивала и охала; если, бывало, дотронешься до нее как-нибудь незаметно, онатоже охает; куда бы она ни обертывалась лицом, ей все казалось, что кто-нибудьстоит сзади, и она то и дело оглядывалась и охала; и не успеет, бывало,повернуться на три четверти, как опять оглядывается и охает; она боялась и впостель ложиться, и сидеть ей тоже было страшно. Так что письмо подействовалокак нельзя лучше, – это Том сказал; он сказал, что лучше даже и быть не может.Из этого видно, говорит, что мы поступали правильно.

А теперь, говорит, пора нанести главный удар! И на другое жеутро, едва начало светать, мы написали еще письмо, только не знали, как с нимбыть, потому что за ужином наши говорили, что поставят у обеих дверей по негруна всю ночь. Том спустился по громоотводу на разведку; увидел, что негр начерном ходу спит, засунул письмо ему за шиворот и вернулся. В письмеговорилось:

«Не выдавайте меня, я ваш друг. Целая шайка самых отчаянныхзлодеев с индейской территории собирается нынче ночью украсть вашего беглогонегра; они вас пугают, чтобы вы сидели дома и не мешали им. Я тоже из шайки,только я уверовал в бога и хочу бросить разбой и стать честным человеком – вотпочему я вам выдаю их адский замысел. Они подкрадутся с севера, вдоль забора,ровно в полночь; у них есть поддельный ключ от того сарая, где сидит беглыйнегр. Если им будет грозить опасность, я должен протрубить в рожок, но вместоэтого я буду блеять овцой, когда они заберутся в сарай, а трубить не стану.Пока они будут снимать с него цепи, вы подкрадитесь и заприте их всех на замок,тогда вы их можете преспокойно убить. Делайте так, как я вам говорю, и большеничего, а не то они что-нибудь заподозрят и поднимут целый тарарам. Никакойнаграды я не желаю, с меня довольно и того, что я поступил по-честному.

Неизвестный друг»