— Но он вас не убил.

— Да нет… Нет, не убил, — не сразу ответил Уиллис.

— Вы спасли ему жизнь? За это вам дали медаль?

— Мы все там спасали жизни, — сказал Уиллис и замолчал.

На тропинке был уступ, он предложил ей руку, рука была мокрая, липкая, оставила на ладони Линды влажный след. Наконец они добрались до каньона Парадиз. Это была глубокая синяя расщелина между двумя пиками Сьерра-Мадре, на дне которой, в пересохшем русле реки, сухо поблескивала слюда. Из каньона отвесно поднималась гранитная стена, и Уиллис рассказал, что по весне с нее летит водопад — огромная масса белой холодной воды.

— Вы бы побывали здесь в апреле — все оживает, цветет. Каждую осень, перед тем как мы начинаем собирать урожай, я прихожу сюда и смотрю на это сухое русло. А весной, когда срывают последний апельсин, возвращаюсь на это же место. Мы с вами, Линда, сюда еще придем, и я вам это покажу. Вот запомните, какое здесь все сейчас — мертвое, сухое. А в апреле просто глазам своим не веришь. Везде расцветают дикие розы, зеленеют кусты, поднимается ползучий горец, цветут розовые флоксы.

Он немного подвинулся, и она ощутила, как вокруг нее зашевелился жар, исходящий от его тела.

— Мы сюда вернемся, и вы увидите шпорник и жимолость. А еще сотни лилий, тысячи золотых маков. Везде маки — в ущелье, в расщелинах деревьев, на камнях. Все цветет, живет, и в апреле забываешь, что полгода назад здесь хлестал дождь, забываешь, что все увядает и умирает, все создания до единого.

До них дотянулась тень от каньона, и Линда почувствовала, как по щеке бежит холодок. Они соприкоснулись плечами, и она почувствовала, как от него пахнет мускусом и тоником. Пробор в его волосах распался, прядь белесых волос падала на глаза. Уиллис улыбнулся, и, хотя тогда она этого не знала — да и откуда было тогда знать? — его глаза просто светились от мыслей о ней, а сама Линда не могла объяснить, отчего у нее из груди вырвался глубокий, печальный вздох. Если когда-нибудь она и сомневалась насчет того, чего ей хотелось для самой себя, то это было именно сейчас, а Уиллис нашел сухой цветок шиповника с хрупкой белой сердцевиной и приколол его у воротничка блузки Линды.

На следующее утро, сразу после семи часов, работники разбились на группы по четыре человека и двинулись по тропинкам рощи. Каждая четверка уносила бамбуковую лестницу на отведенный ей участок деревьев и заполняла свои ящики с ярко написанными на боках номерами. Перчатки из оленьей кожи, которые надевали для работы, стоили семьдесят пять центов пара, и на ночь работники клали их себе под подушки, потому что эти самые перчатки были главным соблазном любого воришки, забиравшегося в дом, где они жили. Кусачки для обрезания плодов стоили доллар семьдесят пять центов штука, и работники точили их перед сном и прикрепляли цепочкой к койкам. Бывало, на ферму нежданно-негаданно приезжал кто-нибудь с биржи производителей, Брудер сломя голову бежал за Уиллисом, и вместе с уважаемым господином, чаще всего мистером Гриффитсом, они ходили по роще и осматривали перчатки и кусачки. Существовал утвержденный метод сборки апельсинов с рубчиком, потому что кожура у них очень нежная, и стоило раз повредить ее, как в плод проникали гнилостные споры; от одного апельсина заражался целый ящик, а там недалеко было и до безвозвратной порчи репутации всего ранчо. Слай и Хертс должны были следить за тем, чтобы мальчишки знали, как обращаться с апельсинами, и в первый день они ходили по рядам и громко кричали:

— Обрезай, не тяни с ветки! Смотри не отхвати почку! Не смей класть в ящик апельсин, если ветка у него больше полудюйма!

Работники были одеты в штаны на подтяжках, сшитые из мешковины, и в однотонные рубашки, на которых не так заметны пыль и грязь. На всех, кроме самых молодых, были еще куртки или жилеты, кое на ком — фартуки; у кого-то на плечах болтались сразу по два мешка; они таскали ящики, где помещалось по двадцать фунтов апельсинов, уложенных аккуратно, точно яйца. У каждого была лестница и бамбуковая палка; во время работы они выстраивались в ряд, и маленькие поля шляп-котелков почти не давали защиты от солнца. На некоторых были даже галстуки, завязанные свободным узлом, — точно они ждали, что сегодня произойдет что-то особенное.

Одна компания работников, дружная еще со времен сиротского приюта при соборе Вознесения в Эрмосильо, называла себя «апельсинщиками». Им всем было лет по семнадцать или восемнадцать — сколько точно, они и сами не знали, — они ездили с ранчо на ранчо, зимой собирали апельсины с рубчиком, летом — сорт «Валенсия», и требование у них было только одно: четыре койки в ряд. Они взбирались на деревья, состригали апельсины с веток, низко надвигали на глаза мягкие шляпы с перьями, спасаясь от солнца. Целыми днями они болтали не умолкая, как будто встретились после долгой разлуки и теперь спешили рассказать друг другу о матерях, которых совсем не знали. Пабло был из них самым маленьким, крутолобым, с мягкими, как волокна кукурузы, и такими же жидкими усами. Непонятно почему, волосы у него были очень светлые, и друзьям он рассказывал, что его мать была принцессой индейского племени пима, а отец — адмирал испанского флота и двоюродный брат короля. Судя по бороде, самым старшим был Хуанито, обладатель пышной, кудрявой шевелюры и горбатого носа; с высоты своей бамбуковой лестницы он громко рассказывал всем, что Пабло такой светлый потому, что его родители были желтоголовые черные дрозды, во множестве гнездившиеся на деревьях Плаза-Сарагоса у них дома. «Апельсинщики» хохотали над этим, смеялся даже сам Пабло, и когда Линда приносила им в рощу горячий обед, то слышала, как они пересмеиваются, сидя на деревьях, наполняя апельсинами свои мешки. Каждому доставалось по порции тамале с курицей, апельсиновый лимонад и лепешка, завернутая в кухонную бумагу. В полдень они спускались со своих лестниц, и тут же их места занимали серохвостые пересмешники. Вместе с «апельсинщиками» Линда перекусывала курицей и обещала, что не скажет никому ни слова, когда они на четверых распивали пинту белой текилы, — к этому времени Линда поняла, что, если она будет докладывать о таких случаях, работников придется увольнять через одного. «Тут трезвенников нет, — сказал однажды Слаймейкер. — А иначе как выдержишь такую жизнь?» Когда «апельсинщики» первый раз предложили Линде глоток текилы, она отказалась; на следующий день предложение повторилось — она отказалась снова; потом это происходило каждый день. Брудер предупреждал, чтобы она была с ними поосторожнее (то же самое говорили и они в его адрес), она сидела, вдыхала запах текилы и точно знала, что здесь не с кем быть поосторожнее, — ее ничего бы не коснулось; в голове крутились слова Уиллиса, сказанные в каньоне Парадиз: «Я буду вас беречь». Она вспомнила все более отчаянные письма Эдмунда, в которых он всякий раз спрашивал: «Кто позаботится о тебе, Линда?»

Брудер следил за работниками в рощах, смотрел, что делают девушки-сплетницы на упаковке, как идет сбор урожая, и каждый день сообщал Уиллису, что сделано за день. «Ну да, не нравлюсь я девушкам; и что теперь?» — не раз говорил он Линде, когда она замечала ему, что нельзя столько кричать: «Никому ведь не нравится, когда на него рычат».