Да, Брудер тосковал — тихо, спокойно, как горит ровное пламя, — и знал, что в один прекрасный день он станет состоятельным, разделит все, что у него есть, с Линдой, и в тот морозный вечер, когда фургон Линды и его тележка ехали к воротам ранчо, он решил про себя, что больше не позволит ей себя отталкивать: дольше ждать у него нет сил.

В эти вечерние возвращения домой Линда, правя фургоном, знала, что глаза Брудера смотрят на нее, понимала, что он думает о ней, сама размышляла больше всего о нем: фургон катился по городу как бы сам собой, как будто она вдруг ослепла и ее водят за руку. Телега скрипела громко, но не назойливо, заглушая цоканье копыт, всхрапывание взнузданной лошади, и Линда понимала, что совсем скоро лошадь навсегда останется на ранчо, будет бегать в загоне, окруженном колючей проволокой, а сам фургон разломают на планки для апельсиновых ящиков.

В этих поездках в Вебб-Хаус рядом с Линдой всякий раз оказывалась новая девушка, и каждая спешила выложить ей что-нибудь о ранчо. «Брудер меня пугает», — говорила одна. «По-моему, капитану Пуру Брудер не очень нравится», — замечала другая. Девушки были совсем еще молоденькие и говорили мечтательно, опираясь подбородками на по-детски пухлые кулачки, пока лошадь медленно шла своей дорогой. Через неделю поездок в Вебб-Хаус и обратно — миссис Вебб неизменно встречала их, стоя на крыльце под розовым навесом, и каждый вечер поглядывала все подозрительнее — Линда поняла, что девушки считают ее не совсем такой же, как они сами, как будто на ранчо она занимала гораздо более высокое положение, чем они. Конечно, это было так, она часто думала, как распорядилась своей участью, и укреплялась в мысли, что распланировать свою жизнь и чего-то в ней добиться она может только своими силами. Кто говорит, что он — игрушка в руках слепой, безжалостной судьбы, просто ничего не понимает — так думала Линда. Как-то Эсперанса обратилась к ней с просьбой: «Замолвили бы вы за меня словечко перед капитаном Пуром. Я могла бы по вечерам что-нибудь шить». Линда уставилась на Эсперансу, удивившись самой мысли, будто она, Линда, имеет какой-то особый доступ к капитану Пуру. Откуда же узнала это Эсперанса, если даже сама Линда ничего еще толком не поняла? Первое время Линде было трудно заметить, что чем дольше она жила в Пасадене, тем больше возможностей перед ней открывалось. Но так оно и было, и Линда мало-помалу начинала верить, что лучшее будущее — дело исключительно ее рук.

Презирая себя, она все же с любопытством думала, как особняк выглядит внутри, как это — смотреть из его окон в мелкий переплет, а не заглядывать в них с улицы. Как-то через окно она разглядела лестницу, которая поднималась с галереи, и представила, как она стоит на ступеньке, покрытой ковровой дорожкой, и держится за перила ручной ковки. Она видела десятки кружевных, на шелковой подкладке платьев Лолли, плоско, безжизненно разложенных на гладильной доске; Роза гладила их своими сильными руками. Но Линда не сразу поняла, что в ее сердце гнездится зависть; она отказывалась признаваться себе в этом чувстве. Желание было сильное, но не имело цели до того дня, когда вполне определилось.

Как-то вечером в воскресенье, за несколько недель до Рождества, Линда покормила работников ужином, перемыла гору тарелок и прибрала кухню, готовясь к наступавшей неделе. Погода была холодная, все устали и отправились спать еще до того, как она все закончила. Накануне в самых низких местах рощи ударил заморозок, и шестеро работников, разделившись на три смены, остались на ночь — разводить костры там, где мог быть самый сильный мороз. Газета написала, что эта ночь ожидается теплее, но Брудер решил не рисковать: шесть человек на ночь оставались в роще, где от их дыхания поднимался пар. Работники нехотя поплелись в темный сад, ворча и на мороз, и на Брудера, и на капитана Пура, который вечером распорядился, чтобы в дом немедленно принесли еще одну вязанку дров. Работники отнесли дрова, вернулись и сказали: «Те двое друг друга стоят», потом стали играть в лото: проигравшие, завернувшись в одеяла, шли в сад и разводили там небольшие костры. Они жгли их около часа, потом гасили и зажигали следующий, футах в двадцати от первого, и так окуривали квадрат за квадратом. Работа была неприятная, муторная, надоедливая, никто не хотел ее делать, даже когда Брудер сказал, что каждый получит по два доллара: то, что он платит из своего кармана, никто не подозревал.

Кухня была в дальнем конце дома для рабочих, в нее упирался темный коридор, откуда до Линды доносился тихий скрип запираемых замков — сначала в комнате Хертса и Слая, потом у Брудера слышался этот негромкий звук. В окне над мойкой по-зимнему темнело ранчо, деревья в роще спокойно колыхались, как океанские волны, а костры походили на огни далеких кораблей. Ей показалось, она увидела около одного из них Брудера, но этого не могло быть — он же недавно запер дверь, она сама слышала. Еще она подумала, что вроде бы в роще кто-то крикнул, но кричали койоты, ветер шелестел листвой, и, может быть, ей показалось как раз, что он запер дверь. Она снова услышала крик — по-испански кто-то предупреждал: «Осторожно!» Работникам предстояло всю ночь разводить костры, и они могли повредить свои перчатки; ей было неприятно думать, что им придется платить за новые перчатки из своих денег, и она подумала, что утром посоветует Брудеру списать с них стоимость перчаток. Она и не знала, что Брудер уже купил им новые; она вообще мало что знала.

После одиннадцати Линда закончила уборку в кухне и поставила на плиту четыре кастрюли воды, чтобы помыться. В углу кухни стояла цинковая ванна, похожая на гроб, с погнутыми холодными краями. Линда вылила в нее горячую воду, добавила несколько капель золотистого, блестящего апельсинового масла. Пар коснулся ее шеи, и она задернула занавеску на окне, которую сшила сама. В маленьком овальном зеркале отразилось ее лицо, и она очень удивилась — иногда бывало так, что она не узнавала саму себя; она стала совершенно не такой, какой себя представляла. Много лет назад Линда мечтала, что когда-нибудь станет капитаном рыбацкой шхуны; приказчицей в магазине у Маргариты; а может, так и состарится хозяйкой «Гнездовья кондора». Всего полгода назад могла ли она вообразить, что скоро и вспоминать не будет о ферме на берегу океана? Линда думала об Эдмунде, представляла, как он сидит на берегу, разводит огонь, забрасывает удочки, кутает Паломара в одеяло и укладывает Дитера в кровать. Приходили все новые письма, но пока она на них не отвечала. Письма лежали стопкой у нее под подушкой, и когда попадались ей на глаза, то она быстро отворачивалась; чем дольше она не отвечала, тем больше обижалась на брата, что он начал писать первым. Линда погасила в кухне свет, присела на край ванны, расстегнула блузку, вышагнула из юбки и увидела в зеркале, как лямки ее рубашки шли по плечам, спускались на грудь, и, хоть ночь была холодная, ей было тепло. От пара размягчалась кожа, сырело белье, она уже с удовольствием думала, как опустится сейчас в воду и, прижав ноги к груди, будет сидеть в ванной, пока вода совсем не остынет. Линда повесила одежду на вешалку, начала снимать с плеч лямки рубашки и почти уже совсем разделась, как ручка двери повернулась и, открыв дверь, в кухню вошел Брудер.

От неожиданности он открыл рот, силясь что-то выговорить, но его захлестнула горячая волна смущения: