«В нашем мире девушке выпадает только один шанс в жизни. Не воспользовалась — все, твоя судьба решена».

Линда узнала обо всем этом как-то вечером, когда отвозила девушек в Вебб-Хаус. Она первый раз вела фургон по улицам Пасадены и только со своего переднего сиденья заметила, что город больше неудобен для лошадей. Кругом шныряли спортивные машины и «жестянки Лиззи»; кобыла в пятнах, похожая на корову, пугалась гудков и громких выхлопов. Линда спустилась к реке, выехала на холм на другом берегу, к пересечению Калифорния-стрит и Раймонд-стрит. Эсперанса сидела на передней скамье рядом с Линдой, а дюжина девушек разместились сзади, в кузове. Ранний зимний вечер уже затягивал долину застенчивыми сумерками, лошадь цокала по дороге, в витринах магазинов загорались желтые огни. Яркий румянец на полных щеках Эсперансы покрылся восковым налетом после целой смены на упаковке, а завлекательная челка упала. Роста в ней было не больше пяти футов, но она была одной из самых старших девушек в Вебб-Хаусе, ей было почти двадцать лет, и она очень следила за тем, чтобы быть у миссис Вебб на хорошем счету, а та, в свою очередь, тоже отличала Эсперансу, подарив ей на день рождения крошечную коробку для швейных принадлежностей. Эсперанса призналась Линде: «Иногда миссис Вебб говорит, что я одна из всех ее девушек умею не попадать в беду».

Фургон ехал по Калифорния-стрит, мимо прачечной для тонкого белья и гигантской витрины магазина электротоваров П. Ф. Эрвина: часы, электровафельницы, кофейники, кастрюли, столы с подогревом, пылесосы фирмы «Гувер», лампы с кожаными абажурами, разрисованными яркими колибри, массажные коврики, торшеры, покрытые серебром подогреватели для молока. Магазин был такой современный, так ярко освещенный, что вместе со всей Калифорния-стрит казался Линде каким-то другим миром. Фургон проезжал через желтое пятно света, лившегося из витрины магазина Эрвина, и тут Эсперанса наклонилась к Линде и прошептала:

— Ты ведь знаешь, кто здесь богаче Эрвина?

Но Линда не знала.

Эсперанса показала на кирпичный дом и продолжила:

— Доктор Фримен здесь принимает. Он в городе один такой, да вот беда: раз к нему сходишь — весь месячный заработок оставишь.

Три окна на втором этаже прикрывали темные шторы, но Линда заметила, что из-под одной пробивается свет. Когда фургон проезжал мимо дома, из двери, которая, похоже, вела на второй этаж, в боковую аллею вышла девушка в облегающем свитере. На голове у девушки был ярко-синий берет, лицо у нее было круглое, миловидное, девушка смотрела на окна на втором этаже. Свет из магазина Эрвина лился на нее, а она стояла, вытянув руки и развернув их ладонями кверху — будто испугалась, как это ее сюда занесло. В золотом сиянии девушка словно показывала себя аллее: сливочно-белое лицо школьницы, полузакрытое шоколадно-коричневыми волосами, дрожащие зрачки, тонкие ноги в кожаных башмаках. Роясь в сумочке, она искала носовой платок, а Эсперанса тем временем продолжила:

— Говорят, доктор Фримен крутил роман с собственной сестрой, а когда она умерла, начал заниматься этим. Вроде бы он все делает только за деньги. А еще…

Но Линда перестала слушать Эсперансу. Она следила, как девушка неверной походкой идет по улице, держась для равновесия за стекло витрины, как неуверенно подгибаются ее ноги.

— Я каждый вечер молюсь, чтобы не попасть к доктору Фримену, — трещала Эсперанса. — Миссис Вебб говорит, такое случается почти с каждой девушкой в приюте. Но только не со мной. Миссис Вебб говорит, что я хитрее других.

Линда снова посмотрела на девушку; та задумчиво ходила из стороны в сторону по мостовой и поглядывала на часы, как будто ждала кого-то. Она ушла в темноту, лица теперь не было видно, и по тому, как тряслись ее плечи, Линда поняла, что девушка плачет.

— Думаешь, она это сделала? — сказала Эсперанса. — Как по-твоему, почему это столько стоит? А если бы ты, Линда, попала в такой переплет? Ты бы…

Линда снова перестала слушать. Она дернула вожжами, крикнула лошади «но», и кобыла затрусила дальше. Линда в последний раз оглянулась на девушку: та все искала кого-то глазами; но никто не приходил, и она, точно в забытьи, побрела по мостовой от Вебб-Хауса и наконец скрылась из виду.

Линда остановилась перед входом в приют, на крыльце которого стояла миссис Эмили Вебб. Зажав в руке коробку белых шариков женских таблеток доктора Уордена «для лечения женских болезней и расстройств, свойственных нашему полу», миссис Вебб вкладывала таблетки в ладони девушек и напоминала, что их нужно глотать, а ни в коем случае не разжевывать. Пальцы у нее были цепкие и холодные, точно каменные, она быстро махнула рукой Линде и громким командирским голосом произнесла:

— Заходим, девочки, заходим! Побыстрей, скоро уже ночь!

С того самого дня в обязанности Линды вошло отвозить девушек в Вебб-Хаус, а Брудер тем временем развозил по домам упаковщиц из Титлевилля, которые махали ему руками на прощание и хихикали при этом так, что было ясно — всю дорогу они шептались за его спиной о нем. Девушки спрыгивали с тележки, брались за руки и уходили по темной, обсаженной пальмами улице, по пути рассказывая о том, как кто-то насовсем сбежал с ранчо Пасадена. Он смотрел, как их силуэты движутся по узкой улице с белыми столбами заборов по обеим сторонам, и с удовольствием думал о том, что девушки, которые работают под его началом, и боятся, и хотят его. В этом не было ничего садистического, но прием действовал — Брудер просто не знал лучшего способа повышения производительности. Если в этом и был эгоизм, мотивом его являлась вовсе не жадность, а самозащита: в начале сезона он надбавил каждой девушке по пять центов за каждый упакованный ящик, и сделал это, не спросив Уиллиса; на ранчо об этом все знали, и сплетники не унимались: опять, мол, этот Брудер делает что хочет. Могло показаться, что он вовсе не думает о других, но и это было неверно. Розе нездоровилось вот уже несколько недель, и по утрам Брудер поднимался в кухню большого дома и спрашивал, какая нужна помощь: отнести белье, упаковать еду, принести лед, — он все мог делать, потому что на ранчо не было дел, которые бы он не делал. Между ними возникли чувства как между братом и сестрой; как-то она спросила его: не может ли он по дороге из Титлевилля заехать в аптеку и купить ей пачку крекеров и антидот доктора Петала «Чистейший» от женских болезней. «У меня желудок побаливает и еще там, внизу», — объяснила она, и это не смутило ни его, ни ее, а только вызвало сочувствие. Иногда Брудер думал: если бы в его сердце не было Линды, мог бы он влюбиться в Розу? Он так и не ответил себе на этот вопрос — слишком уж вопрос был гипотетическим, — но, как у немногих мужчин, его сильное, мускулистое сердце могло любить лишь одну, и Брудер никогда не страдал от этого; он хранил ей верность и был терпелив, как овраг под снегом, который спокойно ждет весеннего таяния.

Часто, возвращаясь из Титлевилля, Брудер встречался с Линдой, ехавшей из Вебб-Хауса, он следовал за ней; становилось совсем темно, звезды сияли, как морозная пыль на двери ледника. Линда, выпрямившись на сиденье фургона, уверенными движениями правила лошадью, будто опытная швея, которой нет нужды смотреть на стежки. Цоканье копыт мешалось со скрипом старой тележки, она оборачивалась, и по ее лицу пробегала легкая улыбка. Поездка в Пасадену занимала не много времени, и Линда не нарушала своего привычного распорядка дня. Сердце Брудера подпрыгивало всякий раз, когда он видел, как она сворачивает с Арройо-Секо, едет вверх по Парк-авеню, а потом на холмы Линда-Висты, потому что ее день должен был включать и это. Иногда он жалел, что они не познакомились до того, как он ушел на войну, до того, как он стал таким, каким был сейчас; тогда она бы лучше понимала его. Это было совершенно неразумное желание — ведь разве не из-за войны они с Линдой познакомились? — но такое его желание было знакомо многим мужчинам. По чему еще другому стоит тосковать, как не по недоступному?