Каждый день ровно в час замирали резиновые ленты конвейера, начинали шуршать струи душа, и в упаковке воцарялась усталая тишина — приходила Линда с обедом. Упаковщица по имени Эсперанса помогала ей раздавать лепешки и апельсиновый лимонад. На полчаса упаковщицы тяжело опускались на стул, сдвинув на затылок свои полотняные кепки, и начинали работать челюстями. Некоторые выходили во двор — покурить в тени перечного дерева, но почти все девушки оставались в цехе, сплетничали, вытирая шеи платками. Эсперанса, у которой сестра была кормилицей у наследницы богатого производителя шоколада, мечтала стать швеей и в перерывах вышивала фартуки себе и своим товаркам, изображая то гроздь винограда, то плетистую розу, то лодку под желтым парусом, качающуюся на волне. Помогая Линде раздавать обед, она рассказала, что надеется получить работу в особняке — подшивать платья мисс Пур и украшать носовые платки капитана Пура золотыми монограммами.

Такая мечта казалась Линде очень странной; сама она все чаще представляла себе, какие мрачные там, тихие коридоры, как тяжелые парчовые шторы не пускают внутрь ни единого лучика солнца. «Все равно что в клетке», — думала она, но Эсперанса слышала от сестры, что, если работаешь в особняке, тебе обеспечена горячая еда зимой, холодное питье — летом, одна ванная комната на четверых и собственная кровать. Каждый раз, когда в упаковке появлялся Уиллис, Линда замечала, как Эсперанса отбрасывает на кепку волосы и начинает трясти фартуком, чтобы он заметил, какой у нее на нагруднике вышит красивый апельсин. Когда Уиллис заговаривал с Линдой, она чувствовала, что Эсперанса не сводит с нее глаз, а потом заметила, что не одну ее интересует, что происходит между капитаном и новой стряпухой. На что они глазели, Линда никак не могла взять в толк.

Не подозревала она и того, что внимательнее всех следят за ней глаза Брудера.

Урожай в тот год выдался на редкость отличным, «апельсинщики» и другие работники передавали в упаковку сначала сотни, а потом и тысячи ящиков с апельсинами. В обычный год самые урожайные деревья Пасадены давали по два больших ящика, а сейчас сборщики настригали с них столько, что не хватало и трех ящиков. Тележка Слая и Хертса сновала между рощей и упаковкой; ящики были накрыты синим брезентом, защищавшим апельсины от солнца. У дверей упаковки ждала своей очереди целая гора апельсинов высотой футов девять, и это заставляло Брудера сердито хмуриться. Он покрикивал на девушек, поторапливал их, но Линде было ясно, что быстрее работать уже нельзя, и когда она предложила Брудеру нанять еще работниц, он ответил, чтобы она не лезла, куда не просят, а то он и ее на упаковку поставит. Линда охотно помогла бы им, но, только она разделывалась с завтраком, наступало время обеда, а там и до ужина было недалеко. Ее отдых наступал ближе к полуночи, а рабочий день начинался без четверти пять утра.

Ящики с собранными апельсинами должны были два дня простоять на упаковке — с цедры испарялась лишняя влага, и плоды лучше переносили транспортировку. Сотни ящиков все сильнее терзали Брудера — он ругал упаковщиц лентяйками, — особенно когда появлялся Уиллис и, вертя в руке апельсин с вмятиной, спрашивал: «Ну а с этими когда разделаетесь?» Как-то Уиллис привел с собой Лолли. Они собрались поиграть в теннис, поэтому он был в белом жилете и хлопчатобумажных брюках, а она — в юбке в складку и с белой лентой на лбу; она отказалась выходить из машины и издалека смотрела на упаковку, прикрыв глаза ладонью, как щитком.

— Глупый он, — говорил Брудер об Уиллисе.

— Он очень себе на уме, — возражала Линда.

— Я тоже.

Эсперанса, когда не помогала Линде, мыла апельсины в теплой воде и мягкой щеткой очищала грязь с их кожицы. Потом она подставляла их под холодный душ, после этого на тележках апельсины везли на просушку горячим воздухом, чтобы перед сортировкой они были совсем уже сухие. Сначала упаковка напоминала Линде рыбный цех Фляйшера, но потом она поняла, что здесь все устроено гораздо сложнее: упаковщицы раскладывали апельсины по размеру с точностью ювелиров, оценивающих бриллианты. Во время сбора урожая Уиллис почти не отходил от сортировочного стола, понимая, что именно здесь и делаются его деньги. Он внимательно смотрел, как брезентовая лента несет апельсины мимо сортировщиц, а те оценивают их размер и качество и раскладывают плоды по сортам.

Сортировщики были народ опытный, обученный под бдительным оком мистера Гриффитса, и Уиллис любил стоять позади них и наблюдать, как они, распределяя апельсины по сортам, раскладывают их по четырем разным лентам, которые несут плоды к сортировочным машинам. «Эти люди платят за ранчо», — часто слышали от Уиллиса. Когда он был в плохом настроении, то выражался иначе: «Эти сортировщики меня разорят!» Сортировщики ходили в белых лабораторных халатах и перчатках, тщательно рассматривали каждый плод, что удивляло Линду — еще и потому, что они вроде бы не обращали внимания на Уиллиса, когда он пробовал возражать им: «Вон тот апельсин был просто отличный!» Один сортировщик, красноносый мистер Фут, делал вид, что плевать хотел на Уиллиса, но, когда тот потребовал его уволить, Брудер отказался. «Тогда я сам это сделаю», — заявил Уиллис, но время шло, а мистер Фут так и не сходил со своего табурета, перебирая апельсины руками в перчатках и отбрасывая негодные.

После сортировщиков апельсины ссыпались между двумя деревянными планками, разбегавшимися в виде буквы «V». Каждый апельсин проскакивал между планками и уже оттуда падал в брезентовый мешок, где лежали апельсины одного размера. Это была давно отработанная процедура, ее много лет совершенствовал отец Уиллиса, который всегда стоял за то, чтобы при сборе урожая уменьшить количество рабочей силы. Уиллис иногда говорил:

— Он все мечтал, как в один прекрасный день на ранчо совсем не станет работников. Хотел избавиться от всех, кроме семьи.

Упаковщики разбирали мешки и, быстро оборачивая каждый апельсин папиросной бумагой, осторожно помещали их в ящик. Если они работали медленно или если урожай выдавался уж очень большим, апельсины из корзин высыпали прямо на пол, и тогда уже девушки ловко упаковывали ящик за ящиком руками, пропахшими апельсиновым маслом. Они жаловались на сильный запах, а Брудер отвечал им, что раньше во Франции ни одна девушка не выходила замуж без цветка апельсина, приколотого на платье.

— Помните о французских девушках, — говорил он, не обращая внимания на недовольных упаковщиц.

Считалось, что ежедневная норма упаковщицы — ящиков семьдесят пять в день, но к началу декабря Брудер указывал каждой девушке лично, что до вечера, до того, как фургон повезет их обратно домой, нужно будет прибить крышки не меньше чем на девяносто ящиков. Брудер придумал класть в каждый ящик личную этикетку, чтобы можно было отследить лентяек. Не раз на полу упаковки он нарочито медленно открывал ящик, возвращенный с биржи, и при всех увольнял небрежную упаковщицу, из-за которой апельсины покрывались слоем зеленой плесени. На это страшно было смотреть — его сильная рука хватала девушку за запястье, поднимала ее руку вверх, как будто она победила в каком-то состязании, а остальные работницы в фартуках кляли про себя и апельсины, и упаковку, и все это ранчо Пасадена. Им даже хотелось, чтобы здесь платили меньше, чтобы можно было спокойно рассчитаться и не слышать криков разъяренного семейства за кухонным столом, воплей «Сволочь!» от бабушки с мягкими руками, от брата с заостренными на кончиках усами, от отца в желтой рубашке с воротником-стойкой, от неопрятной сестры и даже от беззубого новорожденного. Девушкам из Вебб-Хауса было еще хуже: если они возвращались туда, потеряв работу, миссис Эмили Вебб складывала свои ручки, похожие на лапки крота, и говорила: «Ну что ж… Я подумала и кое-что решила. Вам, пожалуй, пора расстаться с Вебб-Хаусом». Ее лицо, узкое, как туфля-лодочка, каждую ночь получавшее внушительную порцию молочного крема «Ингрем», напоминало безработной девушке то, что она знала и так: Вебб-Хаус не место для лентяек, сбившихся с пути, сифилитичек, беременных, шлюх, и не обязательно в таком порядке. В голову миссис Вебб не приходило (и понятно почему; она выросла в детской, украшенной обоями, в доме на Ориндж-Гроув-авеню и вышла замуж за банкира, который ошибся лишь раз в жизни — попал под трамвай прямо под Новый год), что девушка могла лишиться работы на ранчо Пасадена не только из-за лености или безразличия к работе; нет, Эмили Вебб не были знакомы такие нюансы несправедливости. «Потеряли работу — сами виноваты», — была ее любимая присказка, которую она наставительно повторяла каждое утро без четверти шесть, заходя с колокольчиком в дортуар, чтобы разбудить девушек.