Она никогда особенно не следила за собой, а теперь и вовсе перестала. Ее длинное и пышное платье цвета воронова крыла покрылось блестящей коркой из пролитых на него жидкостей; салфетка, которую она повязывала на грудь, не справлялась со своей задачей и впитывала не все капли крови. Когда она не кашляла, от нее пахло несвежим постельным бельем; в другое время – металлическим запахом крови.

«Я чувствую, как пахнет ее гемоглобин», – думала я. Как может она утверждать, что человек состоит лишь из дыхания, из слов? Посмотрите на нее – сколько в ней самой телесного.

Впрочем, словно поймав мою мысль на лету, она вскоре сосредоточила внимание не на устной речи, а на ее физических побочных продуктах. Теперь, встретив нас в коридоре, она порой просила нас остановиться и заглядывала нам в рот, прижав язык небольшой лопаточкой; она соскребала с нёба, из-под языка и с миндалин образцы и бормотала: «Вот они, свидетельства… членораздельной речи… ненарративное время… некалендарное время!» Затем с нас стали требовать раз в неделю приносить на анализ в лабораторию наши наволочки.

Однажды я зашла в ее кабинет и увидела около пятнадцати или двадцати ротовых объектов, разложенных рядами на маленьком полотенце с застиранными пятнами. Ее рука задержалась над одним из них, затем над другим, вернулась к первому и взяла его. Затем она подняла голову.

– Время суток, – она положила объект иначе и снова, прищурившись, принялась его разглядывать. – Место? Географическое положение? К стыду своему, я забыла упомянуть… – Она гневно уставилась на объект, снова взглянула на меня и перевернула объект так, как он лежал изначально. – Ты почему не записываешь, Грэндисон? Я же диктую.

Ее исследования уводили ее все дальше от ротовой полости. Как удивительно было наблюдать за ней, когда она не знала, что за ней наблюдают! Ее пальцы медленно скользили по подоконнику, присыпанному мелким тальком из оторванных лапок, крылышек и экскрементов насекомых, пыли, сора и человеческих волос (в громадном здании школы никогда не было идеальной чистоты); она подносила эти частицы к глазам и разглядывала их – кусочек мушиной лапки, осиное надкрылье. Я видела, как она выуживала клоки грязных длинных волос из темных стоков раковин или скатывала комочки пыли ладонями, превращая их в подобие липкой бечевки. Как-то раз я застала ее за разглядыванием дохлой мыши, которую кошка оставила на пороге ее кабинета.

– Заверни ее в платок и выброси, – велела мне она. Я так и сделала. Мышиный трупик был легким и твердым, как абрикосовая косточка; зверек вскинул лапки в комичном испуге. Что директриса в нем разглядела?

Мисс Тень попыталась робко упрекнуть ее за это новое направление исследований («это так неприятно… и, возможно, даже неподобающе!»), но директриса лишь огрызнулась:

– Мертвые не настолько прижимисты, чтобы лишь изредка удостаивать нас своим присутствием, наведываясь в глотки проводников, подобно тому, как скаредник скрепя сердце швыряет монетку нищему. Вполне вероятно, они давно состоят в гораздо более близком родстве с материальным миром и не видят особой разницы между тобой, Дотти, молочной пенкой и теплой коровьей лепешкой.

– Моя дорогая, неужели вы на самом деле…

Отбросив привычную параллель между речью и человеком, а конкретнее – человеческим ртом как главным источником осмысленного слова, не станем ли мы слышать речь повсюду, где существует материя? Материальные объекты – чуть менее подвижная форма языка, только и всего [47]. Директриса все чаще стала предпочитать эту форму привычной.

Возможно, она делала это потому, что была близка к смерти.

– С недавних пор, – она продолжала говорить с мисс Тенью, – мне кажется, что у меня гораздо больше общего с грибами или со сброшенными оленьими рогами, чем с людьми. Я стала воспринимать себя нелепым нагромождением предметов, – она остановилась и харкнула кровью, – в гуще которых лишь случайно проблескивает «я». Но это ненадолго. Если вы не можете перестать издавать эти абсурдные звуки, Дотти, лучше оставьте нас.

Тут окно задребезжало под натиском дождевых струй. Затем все стихло; капли бесшумно катились вниз по стеклу. Директриса повернула голову и взглянула на безмолвно колышущиеся ветви. Из ее груди слышался глухой рев, точно внутри роились пчелы или пылало пламя. Я смотрела на нее, охваченная страхом, жалостью и томлением. Но чего я от нее хотела? Перед глазами пронеслись картины и растворились, прежде чем я успела напечатать эти слова: вот я сижу на полу, положив голову ей на колени; она гладит меня по волосам, сухие кутикулы цепляются за мои кудри; а вот лежу, обнаженная, свернувшись калачиком на ее груди; я снова младенец, или наоборот, младенец – директриса, а я качаю ее на руках; затем она снимает с меня панцирь и проглатывает его содержимое, как улитку; я отражаюсь в ее зрачке яркой и крошечной искрой и гасну, оставляя след на сетчатке… Все, что я хотела, было иллюзией и никогда бы не осуществилось, но представив это, я ощутила неописуемый покой, чувство признания столь абсолютное, что ни один реальный жест или поступок не смог бы адекватно воплотить его и был бы лишним. Я сомневалась, что это была любовь. Но это было что-то.

– Почему ты так смотришь на меня, дитя?

– Задумалась. Я готова. – С этими словами я вставила лист бумаги в машинку с такой силой, что тот перекосился, смялся гармошкой и порвался. Я молча выдернула его и вставила другой.

Затем подняла голову и встретилась с ее спокойным взглядом. Она не стала спрашивать, что случилось, и через мгновение продолжила диктовать.

Когда же я поняла то, что было ясно с самого начала; то, на что прежде я просто закрывала глаза? Что все мое самосовершенствование может иметь лишь один возможный исход – мое собственное вымирание? В этой печи «я» сгорает, как шлак. Остается лишь поезд, а в нем – никого. Никто несется на всех парах в никуда. И это не проблема; это дело, в верности которому мы поклялись. Лишь плохой ученик питает иллюзию возможного успеха, и именно по этой причине многие терпят неудачу: нам хочется спасти от отравляющей реальности свою фантазию об успехе. Мы постоянно попадаемся на эту удочку. Иллюзия не теряет своей привлекательности, а напротив, становится все заманчивее. Лишь иллюзия может быть столь убедительной; лишь иллюзия столь отчетлива, долговечна и самодостаточна. Но какой бы яркой она ни была, она также содержит в себе все доказательства, необходимые для ее опровержения. Ибо что это значит – успех?

В представлении учеников Специальной школы и даже наставников это означает, что я так хорошо зарекомендую себя перед директрисой, что та назначит меня своей преемницей. (Недаром у слов «успех» и «приспешник» один корень. Случайных совпадений не бывает.)

И что это будет означать для меня?

Я перестану быть собой и стану кем-то еще. Конкретно – директрисой.