— Ура! — улыбаясь, подхватывает мой тост Семибрат. — Чтобы никто не подорвался на нашем замечательном «минном поле». — И тут же, едва не вплотную придвинувшись ко мне, шевелит влажными губами, так что я едва различаю шепот: — Двое на днях уже подорвались — ушли с почетом на пенсию. Не приглянулись вновь назначенным прокурорам областей.

Он называет фамилии, и я немедля вспоминаю этих двоих — моложе и бодрее меня, полных сил, грамотных, принципиальных. Как теперь говорят, «не вписались в обойму». Какой-то пришлый, едва появившись, перетряхнул кадровый состав, как котят в мешке, не особо разбираясь, который хорошо работает, а который — плохо. И никто отсюда, сверху, не одернул: мол, что творишь? Видно, так надобно для укрепления законности. А для чего же еще надобно?..

Шум и гам усиливаются: пришел еще кто-то, и все внимание немедля переключается на него. Пользуясь моментом, я, точно карточный шулер, манипулирую стаканчиками с водкой и минеральной водой, а затем отступаю от стола, отступаю… В подобных застольях уход «по-английски» — лучший и самый надежный способ дожить до рассвета…

День визитов для меня по традиции заканчивается у Клэр. Это не имя, а звучное, красивое прозвище, на мой взгляд, в полной мере подходящее этой женщине — умной, независимой, интеллигентной. На самом деле ее зовут Клавдия Ивановна, ей уже под семьдесят, но я не дал бы и шестидесяти. У нее твердая походка, прямая спина, худощавое выразительное лицо с темными, живыми, прожигающими насквозь глазами. Начальство разных мастей и рангов не столько благоволит ей, сколько побаивается ее профессионализма и умения отстаивать свою точку зрения. Ведь в своей отрасли — надзоре за законностью оперативно-розыскной деятельности — она на голову выше всех остальных.

Но я знаю о Клэр кое-что другое, скрытое за имиджем «железной леди»: в свободную минуту она почитывает стихи. Я видел у нее на столе книжечки Тушновой, которую Клэр почитает особо, Казаковой, Друниной, Берггольц, а еще брошюрку, отпечатанную кустарным способом, с опусами малоизвестной провинциальной поэтессы, имя которой никак не приживется в моей памяти.

— Бедная девочка умерла молодой! — поджав губы и пронизывая меня угольным взглядом, говорит Клэр всякий раз, когда я, чтобы доставить ей удовольствие, беру брошюрку в руки. — Но какие стихи! Какое чувство, дыхание, свежесть! Хотите, я закажу вам копию?

Да, «железные леди» в приватной жизни нередко бывают на удивление сентиментальны и уязвимы!

— Но ведь вы любите стихи? Не отрицайте!

Увы, почитатель поэзии умер во мне, с одной стороны, благодаря Хлебникову, с другой — Асадову! Но как ей скажешь об этом?

— Разумеется, люблю. Особенно это:

В густой траве пропадешь с головой,

В тихий дом войдешь, не стучась…

Обнимет рукой, оплетет косой

И, статная, скажет: «Здравствуй, князь…»

— Да, несомненно, здесь какой-то завораживающий музыкальный ритм! Вы не пробовали писать стихи? У вас бы получилось. Вы не наш человек, вы из другого теста…

Из какого именно? И почему не наш?

Но сегодня, судя по всему, стихи отложены в сторону. Точно суровая матрона, Клэр прямит спину у рабочего стола и сухим, трескучим голосом отчитывает кого-то по телефону. На ней форма с полковничьими погонами, и надо сказать, форма ей к лицу; но главное — на лацкане мундира тускло поблескивает новая медаль. Я хотел по своему обыкновению съязвить: побрякушка — но для Клавдии Ивановны такое амикошонство было бы оскорбительным: чем бы ее ни наградили — она это заслужила.

— Лучше поздно, чем никогда! — говорит Клэр, поджав губы, и идет ко мне целоваться. — С приездом! Что вы так смотрите? Что-то не так? Ах медаль! Сегодня по случаю праздника вручил Генеральный. Да что такое, что вы ухмыляетесь? У вас избыток желчи в организме!

Вот тебе и раз! А я, грешным делом, всегда думал, что настроен к людям доброжелательно. По крайней мере, нет среди них таких, которых я ненавижу или считаю врагами. Но есть люди, которые мне неприятны, которых я инстинктивно сторонюсь и, завидев их, пытаюсь перейти на другую сторону улицы, а если не выходит — отделываюсь короткими, ничего не значащими фразами. Я в какой-то степени Бузыкин из «Осеннего марафона», только не такой яркий, а как бы затаившийся в сумеречных коридорах бытия.

— Я, конечно, понимаю, кого у нас теперь награждают…

— Клава Ивановна, я просто соскучился, давно вас не видел, а вы — желчь! А что до медали, так здесь тот случай, когда медаль обретает вес, потому что на груди у вас, а не наоборот. Дайте я вас еще раз поцелую!

Милая, чуткая женщина с суровым обликом теплеет глазами и касается сухой, пергаментной щекой моей щеки — это у нас называется поцелуем.

— Коньяк будете? Коньяк настоящий, хороший. Или вашей подагре этот напиток противопоказан? — спрашивает меня Клэр и, не дожидаясь ответа, достает из шкафа початую бутылку «Курвуазье» и распечатанную коробку конфет «Вечерний Киев». — А мне врачи настоятельно рекомендуют — как средство от пониженного давления. Все в жизни так: что одному на пользу, то другому во вред.

Клэр разливает коньяк по рюмкам, я пытаюсь встать и провозгласить здравицу, но взмахом ладони мне не позволяется болтать попусту — и мы молча пьем и так же молча закусываем конфетами.

— Рассказывайте, — наконец соизволяет начать беседу Клавдия Ивановна. — Что Фертов? Уже успокоился или все вас тиранит?

— Полный штиль — ни беспочвенных выволочек, ни беспричинных наездов. Фертов далеко не дурак и поступает здраво: если человека нельзя удалить, нужно его приблизить или хотя бы не отталкивать.

— Вот как! А ведь приезжал искать здесь поддержку, даже каким-то образом убедил Его превосходительство, что вы не на своем месте. Но когда дело дошло до составления справки о вашей работе, я им обоим сказала: своих не предаю, напишу объективно и непредвзято или поручайте кому-то другому. На том и ушли голубчики! Но вы все-таки счастливчик: на днях двух ваших коллег в областях уволили.

— Давайте за них выпьем! — предлагаю я, вздыхая. — Когда-нибудь и нам придется уйти.

— Когда-нибудь — не сейчас! А впрочем, может быть, они счастливее нас с вами. Если бы вы знали, что у нас теперь здесь творится!..

Спускаясь в лифте, я заменяю в мобильном телефоне профиль «Без звука» на «Обычный» и просматриваю пропущенные вызовы: за последние полчаса три вызова и все от Курватюка. Вот уж кого воистину снедает нетерпение! Он, как и я, с трудом переносит подобные визиты в главк, но на этом сходство между нами заканчивается, ибо у него нет Семибрата и Клэр…

«Что-то сейчас будет? Пусть только откроет рот — и получит по зубам! Самое время поставить хама на место!» — думаю я и тем самым невольно взвинчиваю себя, растравливаю застарелую гордыню и злобу.

Но стычки не получается: вальяжно развалившись на пассажирском сиденье, раскидав ноги и оглаживая свободной рукой брюшко, Курватюк грызет яблоко, через раскрытую дверь выплевывая на тротуар семена. На лице у него прочитывается благодушие наподобие того, с каким верующие выходят на Пасху из храма.