— Брехня! Партийность здесь ни при чем. Партийность всегда была только средством для достижения цели.

— А если противно пользоваться такими средствами?

— Противно? Значит, ты меня не уважаешь?

— Сейчас уважаю, а когда ты, надутый, важный, сидишь в своем кресле — губы выпятил, ноги в ботинках на столе, — и тычешь мне в морду пустяковую бумажку… Тьфу! Давай лучше о бабах…

— Ну вот еще — о бабах! У меня, между прочим, жена есть…

«Скажите пожалуйста, у него жена! И у водителя Коли — как бишь ее? Ася! А у меня — фьють!.. “Они любили друг друга так долго и нежно…” Жена — чтобы любить, память — чтобы горевать… У меня только память… А ведь так хочется все вернуть!.. Черт бы меня подрал!..»

— Гляди, всего ничего на донышке осталось, — встряхивает у меня перед лицом почти порожней бутылкой «Премиум» бесчувственный, не умеющий читать по чужим глазам Курватюк. — Неужели не одолеем? Все равно жинка по шее даст…

Я вытряхиваю в стопки остатки водки, скороговоркой выдавливаю: «За нас!» — мы молча выпиваем и так же молча, вяло, не ощущая запаха и вкуса, перетираем на зубах ломтики твердого сыра. Разговор сам по себе иссякает — да, собственно, обо всем возможном и невозможном уже переговорено. К тому же у меня на сердце снова тоска, но меньше всего я хотел бы сейчас поведать о ней Курватюку.

Машина несется, летит в пространстве наперегонки со временем. Не машина — равнодушный железный ящик, очеловеченный нами. И все, что есть вокруг нас, кроме живой природы, очеловечено нами. Время и место были бы мертвенны, как камень, не будь там всех нас, живых, смиренных и смертных. А кто или что очеловечило нас? И почему истинно человеческого так мало в человеке разумном? Почему?

Вот, например, тот же Курватюк — за что я нередко несправедлив к нему? Уж не из зависти ли? Господи спаси! Из-за гордыни? Возможно, что и так, — и, однако же, с гордыней в нашей системе далеко не уйдешь, гордыня — удел избранных. И можно ли назвать нравственное сопротивление хамству в лице высочайше орущего на вас чиновника ее скрытым синонимом? Или строптивым характером, как несколько иначе обозначил гордыню Фертов? Тогда сие — обо мне.

Что до Курватюка, то теперь мне представляется — он не столько подл, сколько простодушен и не уверен в себе, а в естественной, неагрессивной среде и вовсе похож на человека. Главное, не беспокоить его проблемами, не наступать, точно пугливой ящерице, на хвост. А вот в своем служебном кабинете он часто напоминает ужаленную осой гиену. Как все-таки меняет всех нас милицейский жезл, судейская мантия, маршальские погоны или еще какая-нибудь отличительная штуковина! И пустое дело — пытаться не допускать таких, как Курватюк, до сановного кресла: как разглядишь в простом и обходительном пареньке замашки взбесившегося чинодрала?

«Жандарм может быть хорошим человеком вне службы, но на службе он все-таки жандарм», — внезапно припомнил я здравую сентенцию из одной полузабытой книги.

Но сегодня я вижу не «жандарма», но человека — выпившего сверх меры, добродушного, слабого, незлого. Как научиться никогда и ни при каких обстоятельствах не испытывать к нему зла? Никогда и ни при каких обстоятельствах?! К нему и к кому бы то ни было другому?!

День прокуратуры по решению Фертова коллектив аппарата встречает в загородном ресторане. Высочайше велено явиться на банкет с женами и мужьями, что не всем пришлось по душе, но недовольные возмущаются шепотом, точно оробевшие суслики, прячась по норкам и углам.

К восьми вечера коллектив собран в фойе и в зале ресторана, но сесть за накрытые столы никто не решается — не прибыл Михаил Николаевич.

Ближе к остекленному входу, у зеркальной стены рядом с гардеробом, стоят ответственные лица — заместители с женами, — посмеиваются, травят анекдоты, вполголоса переговариваются, принимают из рук у жен сумочки и ридикюли, пока те прихорашиваются перед зеркалами. Со стороны мне кажется, что все они выскользнули из зазеркалья и раздвоились и потому их больше, чем есть на самом деле.

Среди прочих я впервые вижу жену Курватюка, высокую горбоносую брюнетку с живыми оливковыми глазами, с начала вечера не отпускающую его локоть. Мне она чем-то напоминает древнюю гречанку с амфор, зачем-то сменившую тунику на вечерний костюм. Женщина не в моем вкусе, думаю я благосклонно, но как засматривает мужу в глаза! Интересно, была ему учинена выволочка за нашу недавнюю поездку в главк? Нет, наверняка обошлось.

Котик явился без супруги, как, впрочем, и я, — но если в моем случае все более или менее понятно (я даже не стал звонить жене, предвидя отказ), то у Владимира Елисеевича личная жизнь всегда отделена от службы. Но это не повод, поговаривают, на его жене завязано то, что Котик негласно и не совсем законно затевает с коммерцией. И здесь он прав: зачем лишний раз светиться на ушлой публике?..

Что до остальных… Из своего укрытия (я сижу в противоположном от гардероба углу в мягком кожаном кресле под двухметровой финиковой пальмой) я обвожу взглядом фойе: одни бесцельно блуждают, заглядывают в зал, маются ожиданием предстоящего торжества, другие выскакивают на мороз покурить, третьи знакомят коллег с женами, а наиболее нетерпеливые суются с вопросами к Чумовому: что да как?

— Михаил Николаевич сейчас будет. Ждем! Вы что, три дня не ели? Так выпейте пока кофе, — точно сытый тигр из вольера, рыкает на них Богдан Брониславович и немедля переводит взгляд на свое отражение в зеркале: хорошо ли смотрится, распоряжаясь и управляя?

Рядом с Чумовым — его жена, некогда миловидная, а теперь, как это называется у волокит и пошляков, несколько подуставшая от прожитых лет особа с вялыми формами и оплывшим лицом. Из-за пальмовых ветвей мне хорошо видно, как она пытается соответствовать статусу вице-леди: говорит больше других, жестикулирует, раз за разом нетерпеливо дергает мужа за рукав, живо оборачивается то к одному, то к другому собеседнику, завязывая нить разговора на себя. У нее крашеные, льняного отлива волосы и темные брови скобкой, и когда говорит, она или прикусывает губу, или вскидывает брови, и тогда лицо ее приобретает выражение недоумения и обиды. А еще у нее неспокойные, ищущие глаза, и многие в управе знают тому причину: она высматривает Алину Грешкову, с которой у ее благоверного затяжной, как парашютный прыжок, роман.

«Глупая ты баба! — с немым посылом взираю я на эти жалкие бегающие глаза. — Или раз и навсегда вырви скверну с корнем, или не позорься!»

И в самом деле, презрительные, полные негодования взгляды только придают веса (в глазах других) более молодой и рьяной. Грешкова и без того дефилирует с высоко поднятой головой, хотя прекрасно понимает: многие женщины в погонах, которые за глаза ее порицают и ненавидят, в душе завидуют ей. Еще бы не завидовать: стремительная карьера, достаток (притча во языцех), поощрения и награды — и все это за умелое и циничное использование того, что именуется женским началом, в противовес замыслу Божьему…

«Что-что, Евгений Николаевич? — немедля смиряю я свой праведный гнев. — А как же Аннушка? Позволь поинтересоваться: чем она лучше этой записной лахудры на шпильках? И чем, в данном контексте, ты отличаешься от Чумового? Да, таков человек во всей красе: вслух осуждает другого за то, что втайне совершает сам!»