Затем мы на скорую руку, как это называется у музыкантов — tempo, опрокинули в углу за холодильником по три рюмки «Абсолюта», закусили бутербродами с балыком и сельдью и с набитыми ртами были сопровождены к выходу. Очередь раздвинулась и сжалась за нашими спинами, как морская волна, и вытолкнула нас в коридор…

— И почему такую красивую не взять в командировку с собой? — все-таки не удержавшись, с видом провинциального простака подпускаю я напоследок шпильку секретарше.

Та, крохотка школьного возраста или чуть старше, пытливо смотрит на меня снизу вверх неискушенными чистыми глазами в половину лица, словно ребенок, ожидающий лакомства или ласки. Ну как не потрафить такому взгляду! И я внезапно — прежде всего для самого себя — достаю из пакета коробку шоколада, предназначенного для Клэр, и с поклоном вручаю милому созданию — отнюдь не затем, чтобы прогнуться порогу, если в дом не пустили, а из потаенной любви к молодости и красоте. Наслаждайся, моя прелесть! Не все же тебе склевывать крошки с ладони патрона…

Напоследок я захожу к людям, которые мне приятны и симпатичны.

Начальник одного из отделов управления Семибрат Игорь Борисович — человек непростой, допущенный к секретам спецподразделений, а потому напрямую вхожий на самые верха. При этом он любезен, прост в обхождении и незаносчив, чем напоминает офицера КГБ старой закалки. Но мне он импонирует другим: да, мы симпатизируем друг другу, но вместе с тем некая незримая преграда, наподобие стекла или прозрачного пластика, остается между нами и каждый из нас не позволяет себе проникать за эту преграду. Табу, сдержанность, отсутствие праздного любопытства или как там еще? Признаться, я никогда не верил в дружбу, когда душа, точно бесстыдная стриптизерша, вся нараспашку. Дружба — это нечто иное: образ жизни, способ существования во враждебном, недобром мире, временное лекарство от одиночества, наконец взаимопомощь и поддержка в трудную минуту. Но распахивать душу перед кем бы то ни было!.. Порой я опасаюсь заглядывать в самого себя, не то что допускать к самому сокровенному другого, пусть даже близкого человека. Семибрат и не суется, не лезет в душеприказчики и исповедники. Не спрашивает, как там жена, чем я дышу, что у меня болит. Может быть, по роду службы знает обо мне нечто, что вполне удовлетворяет праздное любопытство. Но мне все-таки приятнее думать: таково у Игоря Борисовича жизненное кредо.

Семибрат на десять лет моложе меня, но уже сед и осанист, как говорят о таких — заматерел на государственной службе. Как от кокотки духами, от него веет многолетней чиновничьей выправкой, и, несмотря на внешний либерализм, он умеет держать дистанцию — молчанием, взглядом, движением подстриженных колючих бровей. Но человек он умный, гибкий, и дистанция в его интерпретации — скорее облако эфира в аптеке, чем Великая Китайская стена.

Одно только неприятно для меня: с некоторых пор он завел привычку обниматься при встрече, даже если простились с ним накануне. Вот и теперь, завидев меня на пороге кабинета, Игорь Борисович удовлетворенно двигает бровями, выталкивает из-за стола округлый животик и надвигается, раскрыв мне навстречу руки. Избежать объятий невозможно, я чмокаю воздух возле щеки Семибрата, он возле моей, и я тут же улавливаю, что сей достойный муж уже употребил, и не один раз, но почти погасил запах, выпив чашку крепкого кофе и разбрызгав по волосам и воротнику рубашки изрядное количество дорогого одеколона.

— А вот и тяжелая артиллерия подтягивается! — бархатным баритоном возглашает Игорь Борисович и сияет глазами, как если бы своим появлением я его как минимум осчастливил. — А, Евгений Николаевич? А?

— Как тут не подтянуться? Не так часто едешь к вам с удовольствием!

— Га-га-га! — заливается Семибрат, а я думаю: приклеить бы ему усы да обрить голову, чтобы на макушке остался пышный седой «оселедец», — ну чем не запорожский казак?!

Мы обмениваемся сувенирами к празднику, как капитаны команд на футбольном поле (Игорь Борисович — едва не единственный в главке, кто помнит, что праздник не только у него, но и у тех, кто ниже рангом), затем он с хитрой гримасой на лице увлекает меня в соседний кабинет, где накрыт стол. Да не стол, а сказка! — так умеют накрывать только настоящие мужики, претерпевающие хроническое отсутствие женщин в коллективе. Здесь балык и колбаса, нарезанная огромными смачными ломтями, лососевая икра в жестянке, грубо вспоротой неизвестно чем из-за отсутствия консервного ножа, корнишоны в банке и подплывший кусок масла, грандиозная копченая рыбина с пустыми равнодушными глазницами, истекающая жиром, какие-то пирожки и салаты в пластике, наконец, здесь виски, водка, коньяк и живое пиво. Загляденье, да и только! Вокруг стола — куча-мала народу: допущенные к Семибрату подчиненные, а также такие, как я, прибывшие из регионов.

— О-о! А-а! Го-го-го! — раздаются со всех сторон радостные хмельные возгласы. — К нам, Игорь Борисович, к нам! Скажите тост! Вам коньяку или водки?

— Молчать, оболтусы! Сам Евгений Николаевич пожаловали, ему слово.

— О-о! А-а! Евгений Николаевич! О-го-го! Евгений Николаевич, врежьте стихами!

Однажды я имел неосторожность процитировать что-то о пользе пития из Омара Хайяма, все тогда были пьяны и, надеялся я, беспамятны, — и вот гляди ж ты, нашелся один всепомнящий!

«Братья и сестры! — хотел начать я не без доли ехидства словами незабвенного товарища Сталина. — Если мы не научимся любить, ценить и поддерживать друг друга, то кто нас с вами полюбит?» Но «сестер» вокруг стола не было, а «братья» проглотили бы ехидную составляющую вместе с очередной порцией водки. Что же метать бисер?..

Тут я внезапно вспомнил, как злоречивый «національно свідомий» украинский писатель Юрий Андрухович предварял роман «Московиада» таким пассажем: «Я прожил в Москве два года, и это были едва ли не самые счастливые часы в моей жизни. Может быть, именно поэтому в моем романе столько злости и черной неблагодарности». Черт побери, да это обо мне! Только не два года — более тридцати лет я отдал служению системе, а это половина прожитой жизни. Я люблю и знаю ее изнутри, как никто другой. Но все чаще при упоминании о заведенных здесь порядках губы мои пенятся ядом «злости и черной неблагодарности». Отчего так? Мне кажется, в последние десятилетия система претерпела существенную ломку: в ней перестали ценить людей. А впрочем, где их теперь ценят?

И все-таки я устыдился и, собираясь с мыслями, окинул взглядом коллег, собравшихся вокруг стола: люди как люди, некоторые мне хорошо знакомы и даже симпатичны. Но если сверху поступит команда «фас!», многие из них кинутся ее выполнять и загрызут, растерзают, растопчут любого — однокашника, коллегу, своего начальника, не испытывая при этом угрызений совести и чувства стыда. Иначе попадешь под раздачу сам. И только немногие найдут в себе силы промолчать или попытаются укрыться в тени. Таковы здесь прискорбные жизненные обстоятельства.

— Я рад, что за прошедший год наши ряды не опустели, — наконец говорю я, поднимая пластиковый стаканчик с водкой. — Никто не ушел, никого не выставили за дверь. Давайте выпьем за то, чтобы в следующем году все мы встретились здесь снова.