— А, пустяк, подарок ко дню рождения! — небрежно отмахивается на мой вопрос Котик, хотя, судя по блеску глаз, более чем польщен, что подарок замечен и оценен по достоинству.

Вот и еще одна черта заместителя прокурора области, до поры скрытая от непосвященных: Владимир Елисеевич тщеславен. У кого лучший и самый необычный автомобиль в управе? А позолоченный мобильный телефон? А мощный ноутбук с новомодными наворотами? А смартфон? А вот еще граммофон с бронзой и инкрустацией? То-то же!

— Достойная вещица! — говорю я и подвигаю Котику пустой стакан: мол, что же ты, виночерпий?.. — А вот среди твоих приятелей попадаются такие рожи! Как бы они тебя не подставили…

— Что, «кашники» настучали? — подозрительно косится в мою сторону Котик, точно большой ребенок, всерьез опасающийся моих подопечных из службы безопасности. — Не любят они меня. Пасут. Вон дерево под окном, видишь? — на днях к чертовой матери сгорело! Тлело, тлело, а после из дупла — черный дым! Как ты думаешь, что они там установили, какой прибор? Хотели послушать? А может, и сейчас того?..

— Может. Им по роду службы положено. Давай выпьем!

— Давай! Так как же с моим предпринимателем?..

Я добираюсь до дома ближе к полуночи: на виски с кока-колой нами был положен чудесный заварной кофе с шоколадом, на душу — граммофон, Петр Лещенко (тот, довоенный) и «Ах эти черные глаза…», — в итоге жизнь показалась нам прекрасной, но ноги сопротивлялись каждому шагу, точно были закованы в кандалы.

Абрам Моисеевич, привыкший ко всякому, даже не поднял в мою сторону головы, когда я, балансируя на одной ноге, снимал со второй обувку в прихожей. Ну и поделом тебе, кот, колбасу до утра не получишь!

Разувшись и напялив на плечики влажную дубленку, я отправился с обходом по дому. Такой обход стал для меня привычным с тех пор, как дом разорили воры — двадцатилетние беспредельщики, желающие жить хорошо, но без приложения к тому каких-либо умственных и физических усилий. И вот воры сидят в следственном изоляторе, а я принужден, преодолевая зевоту и усталость, бродить по комнатам, как тень отца Гамлета. Ну, где вы там, выродки? Может быть, за портьерой в спальне или в туалете за унитазом?

Дом, как и следовало ожидать, пуст. А еще настужен, как и всякий несчастный дом, куда приходят только затем, чтобы посмотреть вечерние новости, переночевать и покормить животину. Если бы не ночь за окном, я непременно растопил бы камин — сухие дубовые дрова давно уже мной заготовлены, дровяные сколки шатром уложены на жгуты старых газет и клочки бумаги, только поднеси зажженную спичку — и… Но сон смаривает меня — так всегда бывает, если переберу со спиртным.

«А вот Ващенкова, — думаю я, мучительно зевая, — подобное состояние только вводит в раж, он бродит, и “заряжается” еще и еще, и ищет на стороне подвигов. И часто находит, тогда как я давным-давно вижу третий сон Веры Павловны…»

Я вяло раздеваюсь, ставлю на прикроватную тумбочку бутылку свежей колодезной воды — знаю, что с перепоя станет мучить жажда, — ложусь под одеяло и обмираю: холод стылой постели охватывает тело ознобом. Была бы дома жена, я бы нашел, каким боком к ее теплу прислониться! Но увы…

Необходимо несколько минут, чтобы немного согреться и настроиться на сон. Лучшее средство для этого — телевизор, и я беру с тумбочки пульт и принимаюсь переключать каналы. Уж сколько раз обещал себе выкинуть этот бездарный и брехливый ящик к чертовой матери, но в итоге поступил, как всегда, непоследовательно и нелогично: установил на доме спутниковую антенну. Антенна того стоила — пусть даже из-за одного канала «Культура». Но иногда в жизни наступали моменты, когда и культура не воспринималась, тогда я брал пульт и принимался переключать каналы — вот как сейчас. Бум, бум! — били кого-то на одной из программ; чмок, чмок! — громко и неопрятно целовали на другой; на третьей, четвертой и пятой кого-то взрывали тротилом, вспарывали кухонным ножом, валили выстрелом из дробовика; дальше пошли вурдалаки и монстры… На двадцать пятой нудили о правах сексуальных меньшинств, на тридцать шестой скакали отвратительно розовые, лимонные и фиолетовые мультипликационные герои — сплошь мочалки, зубочистки, уроды и уродки… Господи боже мой! На остальных пятидесяти каналах над телезрителем издевалась реклама: сотый, тысячный раз за день в глаза лезли дуры со стиральным порошком, идиоты с надувными матрацами, стоматологи с зубной пастой, старики и старухи со средствами от запора, бесстыжие девки с голыми намыленными задами. Когда же на одном из каналов в очередной раз дико заорали: «Покупайте!..» — я выкрикнул несколько матерных слов в ответ, грохнул о тумбочку ни в чем не повинным пультом и вознамерился окунуться в сон.

Но не тут-то было! Сонливости, еще несколько мгновений тому назад укладывающей меня в кровать, как не бывало. Взамен в кромешном мраке спальни внезапно загорелся красный огонек, как если бы кто-то раскуривал сигарету, и только через секунду я сообразил: так тлеет диод, извещая меня, дурака, что телевизор переведен в режим ожидания. Немедля затем на окна налетел ветер, ударил о стекло обмерзшей веткой сирени. Дальше — больше: где-то под шкафом скрипнула половица, вздохнул, проседая, старый дом. Какой уж тут сон, когда всё вокруг бессонно, живо и трепетно! Еще и кот, наглая сволочь, скребется в дверь: хочет пригреться у меня под боком, как его некогда приучила жена. Нет уж, друг любезный, мне твой старческий храп теперь ни к чему!

— Брысь! — кричу я коту. — Запру в кладовку!

— А-а! — злобно орет кот, потом принимается чихать и чесаться, и я слышу через дверь, как он скорострельно скребет себя по загривку лапой.

— Вот я тебя!..

Подумавши секунду-другую, Абрам Моисеевич принимается толкать дверь плечом. Если не погрозить веником, он так и до утра не уймется, — думаю я, выскакиваю из постели и несусь к двери — на расправу. Но едва дверь распахивается, хитрая скотина немедля меняет тактику: выгибает спину, скользит у меня по ногам, и мурчит, и ласково трется. Вот кто давным-давно раскусил мой характер, и если позволяет себе наглеть, то в меру, чтобы в каждое следующее мгновение опрокинуться на спину, или потереться об меня, или задремать у меня под боком!..

— Черт с тобой, прохвост! — милостиво говорю я коту, и тот с видом победителя шествует у меня в ногах и шустро запрыгивает на одеяло. — Но если снова станешь храпеть…

Ну что вы, это не про меня!..

Я выключаю свет и в темноте слышу, как Абрам Моисеевич начинает подбираться к моему боку, потом уминает лапами пространство вокруг себя и наконец, с шипом зевнув, затихает.

Я не кот, глаза у меня не закрываются, тем более сегодня. Сегодня я почему-то не доверяю ночи. Вражина какая-то, а не ночь! Живая, разумная, во все глаза наблюдающая за мной из углов и щелей комнаты. Точно Океан в «Солярисе» у Станислава Лема. И я, сколько могу, наблюдаю за ней, ловлю перемещения теней, вздохи и скрипы, странные блики и мерцание за окном. А все потому, что ничего в этом мире мне не понятно, — я не о каких-то промежуточных и ничтожных знаниях, а о самой сути вещей. Например, о себе, о предназначении жить и умереть. Зачем жить и почему умереть? И почему мы, люди и животные, созданы такими ничтожными, что даже намекнуть нам об этом предназначении западло? Или само предназначение так же ничтожно, как пласт глины, песок пустыни, снег и дождь за окном?