В темноте я опускаю ладонь и касаюсь кошачьей шерстки, улавливаю тепло, мерное дыхание, биение сердца Абрама Моисеевича. Еще год-два, и это гибкое, подвижное тело внезапно, необъяснимо замрет и окоченеет, глаза затянутся мертвенной пленкой, лапы вытянутся в последней судороге, и я принужден буду искать для него последнее пристанище где-нибудь в саду, под елкой. Слышишь, котяра? Мы с тобой уже старики, только ты с каждым днем уходишь вперед, тогда как я сбираюсь еще пожить, смотрю на молодых женщин с вожделением и глупо надеюсь: меня-то уж точно минует грядущее небытие! Ан нет, не минует! И еще неизвестно, кто раньше, — может быть, это ты успеешь полежать на моей могилке?..

Как все-таки незаметно проходит и уходит жизнь! Только вчера я был молод и полон сил и жил с предчувствием чего-то большого и светлого, что должно непременно встретиться на моем пути. Только вчера была молода и привлекательна моя жена: стройная, хрупкая, с грудью девочки-подростка, плоским животом и нежной кожей на шее, у ключиц. Только вчера мы купили на рынке у какого-то мальчишки и принесли домой крошечный беспомощный клубочек с белыми усами и огромными желтыми глазами и назвали по имени-отчеству покойного приятеля: Абрам Моисеевич. И вот уже все это осталось в прошлом, и будущего почти нет перед нами…

В этой связи странно и нелогично поступила моя жена, да и я, если честно, хорош: нам бы ловить каждое мгновение, которое осталось, а не дуться непонятно из-за чего, сидя по своим углам!

Зато как-то на днях объявилась теща, которая до того на дух меня не переносила (впрочем, как и я не переносил ее): ни с того ни с сего принесла Абрашке его любимое угощение — куриные потроха. Пока котяра урчал и гремел посудиной, поедая дармовщину, теща тенью прошмыгнула по дому, заглянула зачем-то в ванную, сунула нос в спальню, а после с довольной физиономией, но для вида хмурясь и поджав намалеванные губы, завела странный разговор.

— Скоро у вас у обоих юбилей, — пропела она, шепелявя и шамкая беззубым ртом. — Как думаете отмечать?

— Уеду от греха подальше. Куда-нибудь на воды, в Трускавец или Сатанов. Вы ведь знаете, я в последние годы не переношу застолий.

— Как это уеду? Так нельзя, так не по-людски! Семья должна быть вместе — и в горе, и в радости.

«Это ты семья? Ты семья?!»

— Я вот тут подумала, что бы вам такого подарить? Ничего в голову не приходит. Может, подскажешь?

«Место на кладбище — для себя, а я оплачу!» — едва не ляпнул я, но вовремя прикусил язык: нельзя накликать беду — кому бы то ни было, беда — она всегда о двух головах…

— Ну ты подумай, время еще есть. Надумаешь — скажешь.

Теща покривилась, но все-таки чмокнула меня в щеку и поскакала к выходу, маленькая, круглая, точно кочан капусты, подвижная и говорливая — полная противоположность моей жены. Провожая до двери это неувядаемое сокровище, я боролся с искушением спросить: как она там без меня? Жена ли еще мне или наш союз только на бумаге? Но вовлекать эту курицу в самое сокровенное и услышать в ответ глупое кудахтанье!..

Кот вздыхает у меня под боком, точно спящий сладким сном человек, и вдруг пускается в храп. Черт побери, неужели и я храплю во сне так же?!

Мы с Курватюком едем в его служебном автомобиле в столицу — везем подарки ко Дню прокуратуры. Это мероприятие претит нам обоим, тут мы с ним сходимся во взглядах, но сломать подобную практику не в наших силах: уж больно она в последние годы укоренилась. Одно успокаивает: не одни мы такие и вскоре по нашим следам подношения повезут в свои министерства и ведомства милиционеры, за ними — налоговики, таможенники, пожарные, лесники, врачи, работники администраций и банкиры — одним словом, все и вся в нашем замечательном государстве…

Раньше мы возили в основном чайные сервизы, водку, живое пиво — все, что производилось в области, что было, как говорится, местного разлива. Могли еще, как по-черному хохмил Курватюк, предложить надгробие из местного гранита. Но после, когда жизнь кое-как наладилась и перестала давать сбои, от подобной мелочовки кураторы стали воротить нос. Вместе с тем количество кураторов, особенно молодых да ранних, стало возрастать в геометрической прогрессии. И вот каждый из нас начал изворачиваться на этом поприще, сопрягаясь с собственными возможностями. Я, например, еду к начальнику управления, его заместителю и двум начальникам отделов (третьего не переношу на дух и стараюсь прошмыгнуть по коридору управления, чтобы его не встретить). Еще у меня в запасе — несколько визитов к людям, с которыми вожу некое подобие дружбы, да и то в случае, если попадусь им на глаза. Уж больно накладны подобные визиты, и если бы не помощь моих подопечных из «шестерки»… А вот где опера добывают эту самую «помощь», все мы стараемся не задумываться, хотя догадываемся о ее происхождении. Что ж, такова нынче жизнь…

И еще один нюанс: чтобы не носить через проходную горы пакетов и ящиков, я с некоторых пор перешел на небольшие по размеру подарки: начальнику управления везу золотую «десятку» царской чеканки, красиво упакованную знакомым антикваром в сувенирную коробочку, остальным — юбилейные монеты, приобретенные в отделении банка.

— Да! — восклицает Курватюк, и причмокивает губами, разглядывая «десятку» на свет, и пробует ее ногтем. — Сколько лет прошло, а червонцы только растут в цене. Умные люди служили при царе-батюшке! Умелые! — Он с заметным сожалением возвращает мне монету и вздыхает: — А я везу иконы в посеребренных окладах. И красиво, и по разумной цене, и нынче модно. Три человека у меня на шее…

— У меня четверо. Если не встретится еще кто-нибудь в коридоре…

— А вы шмыг — и на лестницу! Вон у Гнилюка — семь человек, так он на сегодня не успел приготовиться, поедет завтра.

Курватюк зевает, отворачивается от меня и, развалившись на переднем сиденье, широко раскидав ноги, продолжает разговор с шофером, несколько минут назад прерванный ради созерцания монет. А я тем временем думаю, что в отрыве от своего кабинета и служебного кресла этот человек нередко проявляет простоту в обхождении и даже бывает вполне сносен — только бы его не трогали, не доставали по работе, не отрывали от утреннего чая и хождения по базару. Такой себе ежик, мирно несущий по саду нанизанное на колючки яблоко! И колючки его — не способ нападения, а защита от окружающего мира с его опасностями и тревогами. Вот только, защищаясь, этот ежик безжалостно колет ими подчиненных — и правых, и виноватых…

Мы приближаемся к Генеральной прокуратуре. Как всегда, подъезды к зданию запружены автомобилями, и водитель долго ищет местечко, где бы припарковаться. Пока он весело маневрирует, я оглядываюсь по сторонам и выделяю несколько подозрительных человек у парадного входа: у одного на плече телевизионная камера, другой, с микрофоном в руках, ловит за рукав идущих в здание и пристает с расспросами. Так, телевидения нам еще недоставало!

Я не люблю журналистскую братию, особенно с тех пор, как пресса стала и у нас, по примеру западной, все более приобретать желтый оттенок.