— Нет!

В темноте ночи, в темноте теней от павших стен и заросших камней, обычным взором, размытым слезами, я не увидел их сразу!

— Нет!

Черной поземкой, густой, словно тяжкий дым, выползали из руин Палат Погибели четверо Слуг! Без тел и без формы, слабые и едва живые, но свободные! И смрадом повеяло так, что все вокруг замерло в миг, сдержав вдох и шорох. Я кинулся к черному мечу, что остался лежать на камнях площади, тело предателя исчезло. Поднял оружие и метнулся к руинам, ударив, едва достал, по черному щупальцу!

Тень взвизгнула, заверещала, испачкала лезвие склизким, и ударила в ответ. Каждый из Слуг, поднялись и ринулись — раскинувшись паутиной, размахнувшись бесформенными телами, словно собрались накрыть и поглотить, но вдруг расшиблись о мою силу! В руке своей, узкой и тонкой я ощутил возможность сдавить их, будто держал в пальцах, а не был далеко!

Что это? Что за защита? Откуда магический дар, если в теле своем я не чувствовал более ничего, кроме естественной магии: природы жизни, сердцебиения и дыхания?

Монетка! За поясом моего костюма, спрятанная так, словно и правда я получил ее в дар за рассказ, и не желал тратить. А хранить и вспоминать. Дар волшебницы своему пилигриму.

— Вот оно зло! Вот она тьма!

На миг моего замешательства Аурум, выхватив свой меч, рубился со Слугами! И ветер налетал ударами, разрывая, где мог, слои черного тяжелого дыма! И луна, хоть и тонкая еще, светила ярко и прожигала светом краешки этих теней!

Будем же биться! Ибо нельзя пускать в мир пороки! Нельзя дать им напитаться людскими страданиями! Не утолят они жажды вовек!

Вокруг было так тихо, что слышался треск поленьев в камине и то, как мурчал Рыжун. Он сидел на полу возле кресла и жмурился от тепла. Не сбежал, значит, за день — был все это время в доме.

Я провела рукой по последнему исписанному листу и не удержалась, заговорила негромко:

Я раньше думала, что стишки, которые всплывали у меня в голове в тему каких-то чувств или событий, — это из памяти. Я столько перечитала всего в своем заповеднике, что все списывала на огромную библиотеку. А теперь — руку бы дала на отсечение, что эти восемь строчек я никак не могла выудить ни из какой книги. Это я выдавала. Каждый раз лепилось что-то рифмованное.

Грим и Аурум одновременно подняли на меня глаза. Они сидели за столом, молчали, думали о своем, не мешая мне читать и просто ждали.

— Почему ты так сказала, Тио?

Я пожала плечами:

— Захотелось.

И стало горько. Сначала я не поняла, почему, а едва снова опустила глаза на рукопись и на свои ладони в тонких перчатках, вдруг осознала… Я успела столько узнать о Тактио, о ее характере и стремлениях. Мне не нравилась ее слабохарактерность, но я зауважала стойкость ее убеждений, и вообще — она хорошая, добрая и бескорыстная. По всем признакам — имя, возраст, дар исцеления — я ее перерождение. Душа, вернувшаяся из небытия в новом теле — поэтому, едва я назвалась Тактио на том проезде, Грим стал смотреть на меня влюбленными глазами. И Аурум принял как родную.

А я — не она. Ну, ни на капельку не она! Жестокие совпадения, роковые случайности, и… он не мой Пилигрим.

Прикусив губу, я чуть проморгалась из-за горькой слезы и загнала ту обратно. Так что — играть дальше? Хорошо же, когда тобой дорожат, когда делают частью семьи, когда относятся как к дочери и как к возлюбленной. Сейчас придумаю, что там могла сказать Колдунья в последнем желании, заявлю, что вспомнила свою прошлую жизнь, и насовсем застолблю свое право здесь находиться. Право на заботу Аурума и любовь Грима.

Доканала меня последняя часть тетради, добила… так что, — играть? Тактио воскресла, все будут счастливы, каждый получит то, что хочет… то, чего так жаждет.

— Я — не Тио. Я самозванка.

Наверное, сейчас о Слугах надо было говорить. О том, как воевать будем, чем бить и чем защищаться. Наверное, надо было хоть что-то понимающее сказать Гриму, ведь я в душу заглянула, узнав о мучениях его жизни. А не вышло.

— О чем ты? — Настороженно спросил Аурум. — Какая еще самозванка?

— А такая. Я при выписке из больницы присвоила себе это имя. Читала со скуки старые медицинские брошюры, а там что-то о осязании. И в скобках на древнем языке — «прикосновение», tactio, тактильность… и узоры на руках, и то, что вы здесь появились в год моего рождения, и вообще любой другой признак — вранье. Я — не она.

Еще раз моргнула и посмотрела на Грима прямо:

— Я сама до последнего хотела, чтобы это было правдой. Честно. Прости, если…

— Я люблю тебя, Аня.

Больно стало, как пикой ударили — в сердце, в горло и прямо по глазам. И так нестерпимо, что я скривилась. Вроде и счастье, а хоть вой в голос! И завыла бы, если б не спазм от обрушения чувств и невозможности с ними справиться.

У Аурума уйти совсем бесшумно не получилось. Он и стулом скрипнул, и чашку на столе задел. Но даже когда старик оставил нас одних, Грим на своем месте не шевельнулся. Не подошел ближе. Все, что до меня дошло — это горячая, как от огромного костра, волна тепла и искр. Показалось, что они осели прям на коже — вот-вот прожжет.

— А почему тогда… почему все это время ты так ко мне…

— Если какие-то слова ты приняла за счастье от ее воскрешения, то это моя вина. Тио… Аня… я назову тебя любым именем, даже если ты будешь брать себе новые по своему желанию. — Грим замолчал, выждал, принимая какое-то внутреннее решение. — Идем.

Со слезами я совладала, утерлась. И даже смогла успокоиться настолько, что обняла тетрадь, прижав рукопись к груди, и поднялась с кресла. Грим прошел мимо — в глубь коридора и остановился у двери в спальню. Коснулся ручки, но сразу не открыл, — обернулся:

— Ты должна понять… я любил Тактио, и я смирился с ее смертью. Отпустил и оставил в прошлом, хоть на это ушел не один год. Аурум мне помог, не дал превратиться в дикаря, он заботился обо мне, как отец и был участлив, как друг. Благодаря ему я не забыл о том, как жить человеком, и однажды понял, что хочу большего: жизни, общения, новых людей, открытого мира, любви. Только реальность не посчиталась с этим желанием. От меня шарахались все. Я не успевал ничего сделать, не успевал ничего сказать, а если выходил в город в сумерках, чтобы спрятать за тенью уродство, то пугал еще больше…

Грим прервался, дернул болезненно губой и ноздрями, едва не оскалившись от отголоска разочарования. И тут же гримаса разгладилась, а карие глаза отразили огонь лампадок. Как можно говорить о уродстве, когда он так красив! Чудовищно, зло, резко — но красив!