среды, словно он нигде не был своим, не принадлежал ни одной семье, ни одной группе. О какой жизни, о каком будущем он мог мечтать? Его сестренкам, еще таким маленьким, тоже пришлось нелегко: одна пошла в служанки, другая убиралась в таверне. А ему выпало возиться с коровами и свиньями, пускать их на мясо, принимать у них роды, вычищать хлев и продавать молоко.

Когда его сестры после окончания войны возвратились в Инохедо, он почувствовал себя лучше. Словно мир вернулся на круги своя, словно кусочки пазла, хаотично разбросанные по столу, наконец собрались воедино. У него появилось смутное ощущение, что дома они были в большей безопасности – там, где жизнь как будто шла своим чередом. Как только выпадала возможность, он ездил в Инохедо и отвозил им свинину или – реже – телятину.

Ему нравилась компания парней постарше, хотя у него и выбора-то не было, поскольку в Ла-Таблии просто не было его ровесников. Иногда по воскресеньям он ездил в Суансес и гулял в порту, где работал Педро, земляк из Инохедо. Они почти не разговаривали после того ужасного холодного утра в пещере. Теперь Педро называли Одноруким. Но Педро было плевать на прозвище – он к нему привык. Он выходил в море и ловил рыбу, как любой другой мужчина, и отсутствие руки никак ему не мешало. Той самой руки, что разлетелась в воздухе, а он ощутил лишь едкий жгучий жар.

Это Педро как-то раз пригласил Давида выпить пива в темном кабаке в порту. Именно там медленно стала разрастаться их тайная группа, к ним постепенно присоединялись другие рыбаки и жители Суансеса и даже кое-кто с ферм. Разговор перескакивал с политики, теневой экономики и рыбной ловли на женщин и “эту гребаную жизнь”. Так Давид и обнаружил свой путь, свой способ дать выход злости, ненависти, безграничной ярости. Так он наконец почувствовал себя частью чего-то, почувствовал себя личностью и поставил перед собой цели, придававшие ему сил, придававшие смысл его существованию, смысл всему вообще. Смысл, позволяющий ему оставаться в живых, когда мамы и Антонио больше нет. У него появились идеалы, ради которых стоило бороться. Им двигала уже не подростковая импульсивность, которая порой оборачивается бессильным бунтом против системы, – у него появились четкие и продуманные мысли и идеи, хотя и в них отражалась кипящая в нем злость и ненависть к националистам, пустившая свои корни глубоко в его душе.

Давида захватили романтические идеалы, и он пытался понять, как изменить мир, сделать так, чтобы “хорошие” победили, а “плохие” проиграли. Он стремился к чему-то вроде универсальной справедливости.

Шло время.

В 1940 году освободили первых заключенных республиканцев. Они вернулись в свои города и деревни. Но везде царила атмосфера подозрительности и страха. Новые местные власти, врачи, священники, фалангисты могли упростить или затруднить социализацию вернувшихся заключенных. Кто-то помогал им, а кто-то нет. Если положение становилось нестерпимым, иные сбегали в горы.

Давид тем временем трудился на ферме, крепчая и мужая, и тайком участвовал во встречах подпольных борцов за Республику, помогал ушедшим в горы с пропитанием, добывал для них молоко, сливки, лепешки и кукурузный хлеб. Сопротивление продвигалось на запад от провинции Сантандер, потому что ближе к Потесу, в районе реки Миера и гор Комильяса, имелись горы с большим количеством укромных уголков, пещер и хижин, где можно было укрыться от полиции. Недалеко от шахты Реосин, на горе Меркадаль, пряталась большая группировка красных, которые вели свою партизанскую борьбу при поддержке местных жителей, хотя большинство из них в конечном итоге бежало во Францию, в Перпиньян или Париж.

А время продолжало течь плотным потоком, как убегает песок в песочных часах. В 1941 году сгорел Сантандер. Исторический центр города исчез в клубах дыма, и многие сокрушались, что уцелели только Банк Испании да здание почты. “Пламя кормится бедняками”, – услышал Давид в портовой таверне.

Ему все происходящее казалось адской несправедливостью. Хоть он в Ла-Таблии не голодал, несмотря на послевоенную карточную систему, но в изобилии он тоже не жил и не стремился к нему, поскольку никогда его и не знал. Жизнь была настолько рутинной и серой, что Давиду казалось не такой уж плохой идеей уйти в горы, присоединиться к Сопротивлению, ожидавшему помощи от сбежавших за границу. Они, конечно, проводят там реорганизацию, думали повстанцы. Но в том же году в Сантандере погиб один из известнейших бойцов – Эль Кариньосо, Ласковый. Это немного поубавило пыл молодых идеалистов.

Иногда Давида грызли сомнения. Он размышлял: а что, если франкистский режим принесет нормальную жизнь? Трусливую и покорную, но нормальную. Одна девчонка в Суансесе ему очень нравилась. Ее звали Кончита. Возможно, с ней получится построить что-то хорошее. Уехать с ней – подальше от Испании. Может, стоит пригласить ее на празднества в честь Кармельской Богоматери. Сам он никогда не ходил ни на какие гулянки, но знал, что его сестры это любят. Ведут себя сдержанно и прилично, но повеселиться не прочь. Правда, вот Хана как-то очень уж сошлась с одним парнем из Комильяса. Давиду казалось, что тот слишком молод, но говорили, что парень неплохой – работящий, живет с матерью, без ума от его младшей сестры. Нужно за ней приглядеть. Хана с Кларой этого не знали, но Давид всегда был в курсе того, где и с кем они водят компанию. Однорукий и его друзья все ему доносили.

Едва успев распробовать жар и близость первой любви и обменявшись обещаниями и крепкими объятиями со своей Кончитой, которая так и горела желанием, чтобы он пошел с ней на праздник в честь Богоматери, Давид отправился в горы. Может, он хотел отомстить за мать и брата, за свою расколотую семью. А может, его влекли романтические идеалы.

Те, кто ушел в горы в тридцать седьмом и сразу после окончания гражданской войны, в тридцать девятом, считались “беглецами”. Но те, кто, подобно Давиду, уходил туда в 1944-м, были “бойцами”. Каждый партизанский отряд состоял примерно из десяти человек. В отряд Давида входили Педро Однорукий и другие республиканцы, в основном выпущенные из сантандерской тюрьмы или “Эль-Дуэсо” в Сантонье. Не все разделяли идеи коммунистов, не все были революционерами, но в их деревеньках чинились такие жестокие репрессии, что некоторые предпочитали уйти в горы, нежели жить в страхе и повиновении.

Их называли бандитами, потому что ради выживания они воровали и грабили, хотя все добытое тратили на дело: на листовки и плакаты, на тайные собрания, на пропитание. Но многие жители так стремились поддержать