что нужен стерильный зажим для пуповины. Но она не успела сходить в аптеку, где ее никто не знает. Не успела! Ладно, перевяжет благословенный кровавый кусочек плоти шнурком.

Ребенок родится на седьмом с половиной месяце. Сможет ли он выжить в монастыре без материнского молока?

Хана теряет сознание. Клара, обычно сохраняющая спокойствие в критических ситуациях, чувствует, как ею завладевает паника. В целом мире у нее есть только сестра да еще брат Давид, которого она и не видела толком несколько лет, а сейчас он и вовсе во Франции. У отца новая жизнь, новая семья.

– Хана! Очнись, Христа ради! Ребенок вот-вот родится. Ты должна тужиться. Хана, умоляю, очнись!

Но сестра не реагирует. А вдруг она умрет от кровотечения? Нужен доктор. Но даже у отца нет денег на повитуху, какой там доктор. Да и роды нужно держать в тайне. Никто не должен об этом узнать, никогда. Плевать на ребенка, плевать на то, что Хану ошельмуют как мать-одиночку. Но убийство… Все сразу поймут, кто отец ребенка… Их обеих повесят. Ох, как бы ей хотелось, чтобы той ночи никогда не было.

Внезапно к Кларе возвращается обычное хладнокровие. Она ставит на плиту кастрюлю с водой. Находит ножницы, вынимает из башмаков шнурки и тоже ставит кипятиться. Хана наконец приходит в себя. Обнаруживает, что раздета до пояса. Она снова корчится от боли. Хана знает, что после родов ее не ждут ни объятия мужа, ни поздравления матери, подруги, брата. У нее впереди нет ничего. Клара распоряжается: дыши быстро, дыши медленно. Что она говорит? Тужиться? Хана тужится. И с каждым толчком чувствует, как что-то внутри нее обрывается. Если это роды, то все происходит очень быстро, она и не знала, что это бывает так.

Наконец она выталкивает из себя нового человека, и ее накрывает неземное облегчение. Она беззвучно плачет. Поднимает голову. Клара заворачивает ребенка в простыню и кладет на покрывало, расстеленное на полу. Сестра такая сосредоточенная.

– Что… что ты делаешь? Малыш в порядке? – спрашивает Хана, задыхаясь.

Клара отвечает, помешкав:

– Это была девочка.

Хана чувствует острую боль, словно в грудь ей вонзили нож. Была? Она собиралась отдать ребенка, она не хотела его, но боль от утраты того, кто не принадлежал бы ей, такая сильная, такая темная. Может, она все же любила его, может, она готова была отдать его именно из любви, чтобы у него было будущее. Хана чувствует, что вот-вот опять провалится в беспамятство, но внезапный новый приступ острой боли приводит ее в чувство. Схватки возвращаются. Сильные, частые.

– Господи боже… – глухо бормочет изумленная Клара. – Готовься. Еще один.

И под крики боли рождается второй ребенок, еще одна девочка. Но она дышит. Крошечная, бледная, словно дух своей матери. Но живая. Она начинает розоветь. Клара бережно омывает ее теплой водой, перевязывает пуповину шнурком от башмака, остаток пуповины привязывает к ноге Ханы. Нужно подождать, чтобы вышла плацента. Клара знает, что если плацента не выйдет или остаток пуповины попадет внутрь, будут проблемы. Надо дождаться, когда выйдет послед.

Завернув девочку в чистые простыни, она кладет ее Хане на грудь, и малышка тут же затихает. Такая крохотная и хрупкая. Клара смотрит на сестру с неожиданной улыбкой, полной нежности к матери и ребенку, но Хана вновь теряет сознание. Клара моет сестру, прибирает все на кухне, перетаскивает туда одну из кроватей, чтобы мать и новорожденная были в тепле. Холод и сырость могут убить младенца. Уж потом она придумает, как объяснить, почему в доме горел свет, если вдруг кто-то заметил. Надо было прогреть помещение, просушить, чтобы плесень не завелась… Она придумает кучу причин. К счастью, в ноябре на пляже редко кто появляется, а от пристани дом не видно.

Закончив приводить в порядок сестру, которая то ли в глубоком обмороке, то ли спит, совершенно обессиленная, Клара позволяет себе рассмотреть девочку, лежащую на груди у Ханы. Еще не понять, красивая ли она. В любом случае надо следовать плану. Но может, малышке, родившейся до срока, лучше какое-то время побыть с матерью, а не отдавать ее сразу? Вынесет ли это Хана?

А ей самой пока нужно заняться другим ребенком. Клара подходит ко второму младенцу. Эта девочка родилась мертвой. Она похожа на сломанного пупса. Надо придумать, что делать с трупиком. Клара улыбается: в последнее время она только тем и занимается, что отмывает кровь и прячет трупы. Ей точно есть что замаливать. Но у нее есть цель, и она должна к ней двигаться. Никаких терзаний совести, никакого покаяния. Только логика и желание помочь своей семье.

Глянув в окно, откуда виден дом сеньоров Онгайо, Клара вдруг понимает, где можно спрятать ребенка. Она прикрывает мертвое личико, не в силах смотреть на него. И, прежде чем покинуть теплую кухню, где теперь стоит младенческий запах, она вспоминает о той единственной реликвии из прошлого, о единственной улике, которая способна привести к ним и которую сохранила ее глупая сестра, – об одном из никчемных подарков дона Игнасио. Ужасный семейный символ, уродливая безделушка, страшилище, вырезанное из блестящего зеленого камня, названия которого Клара не помнит. Хана носила уродца как подвеску на длинном шнурке, пряча его под одеждой. Клара снимает с шеи сестры зеленого идола и прячет в саван из простыней, больше нет никакой связи между Ханой и доном Игнасио, между сестрами и родом Чаконов. Может, Хана и рассердится, но, учитывая, каким мерзавцем был дон Игнасио, фигурка запросто может быть дешевой поделкой. А даже имей она ценность, кому они ее смогут продать? Разве тогда не обнаружится связь между ними и Чаконами?

Клара методично уничтожает любой след, способный бросить тень подозрения на сестру или на нее саму. Но ей не дает покоя одна загадка – франкистский флаг с орлом. Как, черт возьми, эта тряпка очутилась в мешке с ногами Игнасио? Она постоянно перебирала возможные варианты, но флаг никак не мог попасть в мешок. Господи боже, это ведь был обычный мешок из-под картошки! Но сейчас недосуг снова ломать голову над этим, она подумает позже и наверняка найдет объяснение.

Клара решительно кладет спеленатое тельце в корзинку и накрывает сверху поленьями на случай, если вдруг попадется кому-то на глаза. Выскальзывает из домика прислуги и торопливо идет к господскому особняку, которому предстоит стать усыпальницей и хранить секрет.

Финал произведения всегда должен напоминать начало.

Жозеф Жубер (1754–1824)

Дело приняло новый оборот. Прочитав отчет о ДНК “ангела виллы «Марина»”, Ривейро несколько секунд