— Нам, принц? Но ведь обручение ещё не состоялось.

— Между тем принцесса Елизавета куда щедрее делится своими новостями и не придаёт им особого значения. Она никогда не бывает так закована в броню неприступности, как вы.

— Что делать, герцог, у каждого свой характер.

— И ваш не из лёгких! Так вот, чтобы разбить эту броню, я всё же скажу о слухах. Его величество предполагает внести условием в брачный контракт отказ ваш за вас самих и за ваших будущих потомков от притязаний на российский престол. Вы считаете это справедливым?

— Но на предварительных переговорах вы приняли это условие?

— Это было до казни Монса.

— Но вы не договариваете, герцог.

— Не договариваю? Что именно вы имеете в виду, принцесса?

— Секретный параграф. Государь знакомил вас с ним, как, впрочем, и меня. Параграф о сукцессии.

— Ну, да. Но это всё так неопределённо.

— Согласна. И тем не менее. Государь оставляет за собой право призвать на российский престол одного из наших детей.

— Но эти дети ещё должны родиться, а вы знаете, сколько в вашей семье умирает детей ещё в младенческом возрасте. Мне сказали, что у вашей родительницы их было двенадцать, но пользуетесь добрым здравием — и надеюсь, будете пользоваться многие счастливые лета — только вы и принцесса Елизавета.

— Принц, я поворачиваю лошадь. Метель становится невыносимой, а наш разговор, право же, не имеет никакого смысла.

— Повернуть к дворцу мы, конечно, можем. Но умоляю вас, принцесса, постарайтесь поговорить с вашим родителем. У вас все права, да и кого его царское величество может ещё выбрать в качестве наследника?

— Вы говорите так, как будто век государя определён.

— Этого никто не может знать. И теперь, подумайте сами, государя не станет — на всё воля Божья! — до рождения нашего сына или до назначения его наследником короны. Тогда что?

— Тогда мне, если я стану вашей супругой, придётся остаться герцогиней Голштейн-Готторпской до конца моих дней.

— Но я считаю безумием при всех обстоятельствах уезжать из Петербурга в Голштинию. Настоящим безумием!

— Но почему же? Это ваши владения, и только на них вы вправе действительно рассчитывать.

— Голштиния и Петербург! Сразу видно, вы не выезжали из России. Повторяю, надо бороться за то, чтобы оставаться поблизости трона. На всякий случай.

— Вы даже предвидите такой случай, герцог?

— Да, неужели вы думаете, что светлейший князь Меншиков добровольно согласится со своей отставкой, отстранением от власти и источников доходов? Казнь Монса, при том, что он был его протектором, это казнь Меншикова.

— Какое соотношение между властью государя и хотя бы даже Меншикова? Как вы можете их сравнивать!

— Это не сравнение, принцесса, а просто предположение в отношении возможного и, скажем так, неблагоприятного развития событий. Вам не удастся меня переубедить: мы должны быть в Петербурге, а вам необходимо переубедить вашего родителя. Необходимо! Пока не поздно.

* * *

Цесаревны Анна Петровна и Елизавета Петровна,

Маврушка, герцог Голштинский

Вот и всё. Нет больше красавца Вилима Монса[17]. С детства слышала о казни стрельцов. Сотен. И о том, что сам батюшка государь не брезговал топор в руки брать, а уж о Александре Даниловиче и говорить нечего: изо всех сил трудился. Так забрызганные кровью во дворец вместе возвращались. За стол садились. Во Всешутейшем соборе участие принимали.

Но это было так давно. Ещё до её рождения. А теперь. Ей восемь лет исполнилось, когда Видим всем хозяйством государыниным заправлять начал. Орлом смотрелся. Ни перед кем главы не наклонял. Из государевых адъютантов отличия такого удостоился. И под Полтавой воевал. И в Прутском походе отличился.

Только ли поэтому государь его к себе приблизил? Спросила Петра Андреевича — глаза отвёл. Мол, у монархов свои соображения бывают. Нам, грешным, не всегда и понять можно.

Анне Ивановне выйти замуж разрешил и братца её к себе взял. Как на память. Похожи были. Смолоду так очень.

Как в чёртовом колесе всё завертелось. Празднества по случаю матушкиной коронации. В Москве. В Успенском соборе. Матушка не хотела, смущалась. Государь настоял. Да что там настоял — приказал. Досадливо так. В совокупном манифесте Сената и Синода велел написать, что удостоена Екатерина Алексеевна коронации и миропомазания за её к Российскому государству мужественные труды.

Седьмое мая. День светлый. Радостный. На Воспоминание явления на небе Креста Господня в Иерусалиме. Солнце. Небо лёгкое. Синее-синее. Благовест во всех церквях. Вечер фейерверки, будто вся Москва светом взорвалась.

Сейчас вдруг вспомнилось: и тогда Вилим при всех обок государыни держался. Чуть что руку предлагал. Всех кавалеров оттеснял. И матушка будто помолодела, что твоя девица-красавица. От волнения русский забывать стала. С немецкими словами путалась. Прощения у всех просила.

Седьмое мая, а 16 ноября нет больше Вилима. На государыню страшно посмотреть. Лицом почернела. Ссутулилась. Государь приказал, чтоб впереди всех на казнь смотрела. Глаза чуть прикрыла, прикрикнул. Ни на кого не посмотрел. Мол, глядите, глядите, ваше величество, императрица всероссийская, как вора да мошенника, ваше же имущество покравшего, на тот свет отправляют!

И тут же день обручения с герцогом Голштинским назначил: 21-го, на Собор Архистратига Михаила и прочих небесных сил бесплотных. Сказал, в тот день сам на клиросе петь станет: «Архангели, Ангели, Начала, Престоли, Господьствия и Серафими шестикрилатии, и многоочитии Херувими божественнии, мудрости органи: Силы, и Власти божественнейшиии, Христу молитеся, даровати душам нашим мир и велию милость». Слышишь, цесаревна, каковую молитву творити нам надобно?

— Ой, Аньхен, только что от Маврушки узнала. Неужто и впрямь через пять дней обручение твоё? Что за спех такой после всех страстей? Да не о том я, не о том. Не знаю, как сказать. Пусть лучше Маврушка. Она у нас бесстрашная.

— Неужто новая беда?

— Да как сказать, государыня цесаревна? Сама не знаю. Только с Вилимом Ивановичем...

— Что ещё с ним?

— Голову-то ему отрубили.

— Знаю. Хватит об этом, Маврушка, хватит!

— Да вот не хватило, государыня цесаревна. Головушку-то его победную в банку со спиритусом поместили.

— Неужто и впрямь? И в Кунсткамеру отдали? Или лекарям для науки?

— Ничего толком не знаю, цесаревна. Истопники толковали, а правда, нет ли, кто их знает.