— Монса проклятого!

— Полно, сестрица, какой здесь Монс. Монса в чём угодно обвинить можно.

— И по делу! Все говорят, вор каких мало.

— Обвинить и из дворца на веки вечные убрать, а вот государыня. Ей-то каково теперь будет?

— Не снимает же с неё государь короны. Что сделано, то сделано. Рад бы отступиться, да ходу нету.

— Думаешь? У государя всё возможно. В гневе он, в страшном гневе. Ни с какими законами да обычаями не посчитается.

— Но разве такого не случалось с другими королевами?

— Случалось. Только никому с рук не сходило, а у нас, чтобы царица... О, Господи...

— А может, объяснится ещё всё? Мол, государыня случайно заехала. И Монсу почему бы у сестры не оказаться — родные всё-таки. Или ещё — всем имуществом государыни он управляет, так по делу потребовалось немедля разрешение али совет какой получить. Придумать, придумать надобно. Неужто государыня не сумеет?

— Тебе бы всё придумать, Лизанька.

— А коли выхода другого нету? Жить-то надо, и языки укоротить.

— Не станет государь об этом думать. Ни о ком не станет думать.

— Это верно, не умолишь его в гневе николи.

— Да и как умолить, когда кучера сей час в Тайную канцелярию забрали, в пытошную.

— О, Господи!..

— Как на дыбу разок поднимут, всё что было и чего не было порасскажет. Об Андрее Ивановиче какие страсти ходят, ночью не заснёшь.

— И что, сразу беднягу к Ушакову?

— И его. И прислугу Матрёнину. А там и до дворца дело дойдёт.

— Ещё хуже. А нас, думаешь, государь, спрашивать станет?

— Не знаю, Лизанька, ничего теперь не знаю.

— Надо было раньше государыню упредить, чтобы такой воли не брала. Чтобы поопасилась.

— И ты бы, сестрица, решилась?

— Я-то нет, а вот ты, Аньхен, ты бы могла...

— Не могла, Лизанька, никак не могла.

— Думаешь, матушка государю бы про тебя невесть чего наговорила?

— Не знаю и думать о таком не хочу.

— Ой, государыни цесаревны, сам Пётр Алексеевич сюда жалует!

— Бежим, Маврушка! Через чуланчик бежим. Лучше батюшке на глаза не попадаться. Да и ни к чему ему нас сегодня здесь всех вместе видеть. Скорее, Маврушка, скорее и дверку поплотнее притвори.

— Одна, Анна Петровна?

— Сейчас одна, государь.

— А раньше?

— Раньше? Сестрица Лизанька забегала. Маврушка Шепелева одеваться помогала. Вроде и всё.

— Герцог заходил?

— Государь, он с утра не имеет обыкновения меня навещать.

— Знаешь о делах дворцовых? О Монсе?

— Знаю, что плут он первостатейный, и вы, государь, его на плутнях поймали.

— Только и всего? Не мало ли, Анна Петровна?

— Государь, скажите, что вы хотели бы от меня услышать?

— Молчать, значит, умеешь. И то сказать, во дворце живёшь, среди козней придворных. Знала? Раньше, скажи, знала? И молчала?

— Государь, дворец полон недобрых разговоров. Если все слушать...

— Все да не все! Что мать к Матрёне Балк ездила? Каждую свободную минуту? Как только государь со двора, а того лучше из Петербурга? Что Матрёнин дом почти всегда пустым стоял?

— Конечно, знала, что Фёдор Николаевич московский губернатор, но где и когда находится его супруга, я не могла знать.

— Может быть, может быть... А теперь что делать присоветуешь?

— Я, государь?

— Да, да, ты! Тебя который год к государственным делам приучаю! Ты во всём разбираться стала. Молода — верно, но не беда — потщись, Анна Петровна, свой приговор вынести.

— Раз Вилим Монс оказался вором и плутом на государынином имуществе, его казнить и всё наворованное отобрать. В казну. А сверх того, государь, мне знать не надобно, прости меня.

— Что ж, может быть, и так. А с государыней...

— Государь, батюшка, здесь я буду вас умолять...

— О чём же, любопытно. О снисхождении?

— Я не знаю никакой вины моей родительницы, и не детям эти вины судить. Между супругами один Господь Вседержитель судья. Но вы сами говорили, как заботилась о вас государыня, сколько доброго для вас сделала, как себя ради вас никогда не жалела.

— И что же?

— Только то, что это хорошее уже было и никуда не исчезнет. От него невозможно так просто отмахнуться. К тому же вы только что надели на голову нашей родительницы императорскую корону — она должна была её заслужить, не правда ли? Хотя бы Прутский поход...

— Баснями хочешь меня накормить, цесаревна!

— Нет, нет, государь, на меня не похоже верить басням. Я не один час беседовала с бароном Галлардом. Он показался мне знающим и честным человеком.

— Он такой и есть. Его очень рекомендовал мне Август III.

— Барон рассказывал мне об обстоятельствах Прутского похода и о лагере у деревни с таким трудным названием, которое я еле сумела запомнить, — Станилешти.

— Умница ты моя. Неужто он сам взялся тебе всё объяснять?

— Конечно, нет. Это я вызвала барона на разговор, и он увлёкся им. Барон сказал, что решение о мире было принято великим визирем не из-за того, что его подкупила драгоценностями государыня.

— У неё тогда не было никаких драгоценностей, тем более в походном лагере.

— Это и мне было понятно. Великий визирь испугался вспыхнувшего внезапно бунта янычар, который мог вызвать слишком решительный отклик среди христиан — молдаван и поляков. Поэтому я просто хотела сказать, что государыня делила с вами все трудности походной жизни. И орден Святой Екатерины...

— Я установил только из-за неё. В дела государственные твоя родительница не мешалась никогда и ничего в них не понимала. Не то что ты, умница моя. Если бы с твоим умом у меня был бы сын.

— Мы все скорбим о кончине наследника, государь. Наш Шишечка был таким чудным ребёнком...

— Аннушка, теперь я не хочу обманывать себя.

Шишечка был похож скорее на покойного государя Иоанна Алексеевича.

— Как это возможно, государь! Иоанн Алексеевич был всего лишь вашим сводным братом.

— Я говорю о другом, Аннушка. Может, ты по молодости и не обращала внимания: Шишечка скончался, не дожив до четырёх лет. И он ещё не говорил. Мы могли как угодно представлять его народу, но он не мог научиться говорить.