Я припомнил стихотворение на смерть Лайлы Тоул в конце выпускного альбома. Теперь стало ясно, кто такой «С».

– Когда вы упомянули Тимоти, я сразу встревожился, поскольку не знал, не работаете ли вы на Крюгеров. Удостоверение, которое вы мне показали, очень похоже на настоящее, но такие штучки легко подделать.

– Позвоните детективу Делано Харди из полицейского дивизиона Западного Лос-Анджелеса. Он скажет вам, на чьей я стороне. – Я очень надеялся, что он не станет ловить меня на слове – черт его знает, как отреагирует Харди.

Ван дер Грааф задумчиво посмотрел на меня.

– Нет, это вряд ли понадобится. Лжец из вас аховый. По-моему, я могу интуитивно понять, когда вы говорите правду.

– Спасибо.

– Не за что. Комплимент напрашивался сам собой.

– Расскажите про Тимоти Крюгера, – попросил я.

Он прищурился на меня, словно гном, сотворенный в голливудской лаборатории спецэффектов.

– Первое, на чем бы я хотел сделать акцент, – это что зло Крюгеров не имеет никакого отношения к богатству. Они вполне могли быть злыми бедняками – насколько я представляю, некогда так оно и было. Если это выглядит, будто я пытаюсь оправдать и сам себя, то так оно и есть.

– Я понимаю.

– Очень богатые – это не зло. Так сказать, большевистская пропаганда наоборот. Это совершенно безобидная публика – полностью замкнутая в своем тесном мирке, скрытная, обреченная на угасание. – Он отступил на шаг, будто отпрянув перед лицом своего собственного пророчества.

Я терпеливо ждал.

– Тимоти Крюгер, – произнес наконец ван дер Грааф, – это просто убийца. Без лишних слов. То, что его так и не арестовали, не осудили и не посадили в тюрьму, никоим образом не умаляет его вины в моих глазах. История берет начало семь… нет, восемь лет назад. Был тут один студент, фермерский паренек из Айдахо. Умница, сложен, как Адонис. Фамилия его была Сэксон. Джеффри Сэксон. Он приехал сюда учиться – первый в своей семье, кто закончил среднюю школу, мечтал стать писателем… Его взяли на спортивную стипендию – гребля, бейсбол, футбол, борьба, – и он ухитрился преуспеть во всем этом, учась на круглые пятерки. В качестве профильного предмета выбрал историю, и я был его научным руководителем, хотя на тот момент уже не преподавал. Мы очень много беседовали – здесь, прямо в этом кабинете. Вести беседы с этим парнишкой было истинным удовольствием. У него имелся настоящий вкус к жизни, истинная жажда знаний.

В уголке одного печального голубого глаза собралась слеза.

– Простите. – Старик вытащил льняной платок и промокнул щеку. – Пыльно тут; пусть уборщицу пришлют, что ли…

Он пригубил виски, и когда вновь заговорил, голос его ностальгически ослаб.

– У Джеффри Сэксона была любознательная, пытливая натура настоящего ученого, мистер Делавэр. Помню, как он впервые появился здесь и увидел все эти книги. Словно ребенок, которого оставили одного в магазине игрушек. Я разрешал ему брать с собой редчайшие антикварные тома – все, начиная от лондонского издания хроник Иосифа[100] до антропологических трактатов. Джеффри жадно поглощал их один за другим. «Господи, профессор, – говаривал он, – и нескольких жизней не хватит, чтобы изучить хотя бы малую часть того, что стоит знать!» А это первый признак настоящего интеллектуала, на мой взгляд, – способность познать собственную незначительность в отношении всей массы знаний, накопленных человечеством.

Остальные, естественно, считали его деревенщиной, жалким провинциалом. Насмехались над его одеждой, манерами, недостатком изысканности. Джеффри рассказывал мне об этом – я уже стал для него кем-то вроде суррогатного дедушки, – и я заверил его, что он предназначен для куда более благородной компании, чем может предложить Джедсон. Вообще-то я постоянно склонял его перевестись куда-нибудь на Восток – в Йель, Принстон, – где его ждал бы существенный интеллектуальный рост. С его оценками и письмом от меня это вполне могло выгореть. Но Джеффри этого шанса так и не дождался.

Он начал засматриваться на одну юную даму – одну из Двух Сотен, довольно симпатичную, но на самом-то деле совершеннейшую посредственность. Само по себе это не было ошибкой, поскольку и сердцу, и гормонам в этом возрасте не прикажешь. Ошибкой было выбрать особу женского пола, которой уже домогался другой.

– Крюгер?

Ван дер Грааф горько кивнул.

– Тяжко мне сейчас об этом говорить, доктор. Слишком многое приходится вытаскивать обратно.

– Если вам так тяжело, профессор, то я могу уйти и вернуться в какое-нибудь другое время.

– Нет, нет! Это все равно ничего не изменит. – Он сделал глубокий вдох. – В пересказе все сводится к эпизоду из какой-нибудь сопливой «мыльной оперы». Джеффри и Крюгер интересовались одной и той же девушкой, открыто это высказывали. Пылали страсти, но вроде все было тихо. Джеффри приходил ко мне и изливал свою тоску. Я вовсю изображал психолога-любителя – от профессоров часто требуется обеспечивать эмоциональную поддержку своим студентам – и, должен признаться, подошел к делу со всей ответственностью. Убеждал его забыть эту девушку, зная, что она собой представляет, и прекрасно сознавая, что в подобном столкновении интересов никакая победа Джеффри не светит. Молодняк Джедсона столь же предсказуем, как почтовые голуби, которые всегда возвращаются в свою голубятню. Так всегда поступали и их предки. Девушке суждено было связать себя узами только с кем-то из своих. Впереди Джеффри ждали куда лучшие вещи, куда более тонкие вещи – целая жизнь возможностей и приключений.

Но он ничего не слушал. Будто рыцарь старых времен, был полностью обуян благородством своей миссии. Победить Черного Рыцаря, спасти прекрасную даму… Полнейшая чушь – но он был натуральный младенец. Невинное дитя.

Ван дер Грааф примолк – у него перехватило дыхание. Лицо приобрело нездоровый зеленоватый оттенок, и я забеспокоился о его здоровье.

– Может, действительно пока прервемся? – предложил я. – Я могу вернуться завтра.

– Ни в коем случае! Я не останусь здесь, в своем одиночном заключении, с ядовитым куском, застрявшим у меня в зобу! – Он прокашлялся. – Я продолжу, а вы сидите и внимательно слушайте.

– Хорошо, профессор.

– А теперь, на чем я там остановился… Ах да, на Джеффри в качестве Белого Рыцаря. Дурачок! Противостояние между ним и Тимоти Крюгером только продолжалось и нагнаивалось. Все остальные подвергли Джеффри остракизму – на Крюгера в кампусе чуть ли не молились, он пользовался огромным авторитетом. Я стал для Джеффри единственным источником поддержки. Направление наших бесед изменилось. Больше никаких интеллектуальных обменов мнениями. Теперь я занимался психотерапией по полной программе – в этом роде деятельности я не слишком-то ловок, но чувствовал, что не могу просто бросить парня. Я был всем, чем он располагал.