Теперь, один на пустынной дороге, я еду из города, чтобы потом, утром, когда-нибудь затеряться в толпе. Еду, чтобы внести в их стройный план ошибку, чтобы разладить его. Мне нужно скорее добраться до гостиницы, до той самой, где стулья скрипят, где мешает думать хмурый портье. Он, портье, — один из тех, кто обо мне заботится: думать действительно вредно, думать мне противопоказано, категорически запрещено. Это почти так же опасно, как составлять программы. Я устал, я хочу поскорее оказаться на ржавой койке с панцирной сеткой, через узкий проход чтобы спал мой собрат по безвыходности — ночь застала в пути, — близко, так близко, чтобы можно было слышать его дыхание, а когда станет особенно страшно, протянуть руку и ощутить тепло живого человека. Я устал, так устал. Дорожный знак…

Вот оно что! Я еду в город, назад, в город, никакой гостиницы мне не светит, и все, что было на дороге, случилось в действительности. Очередная гримаса безумца. Когда же я надел очки и бейсболку? Почему я этого не помню?

Я резко затормозил. Вернее, не я, а тот, кто едет в моей машине, — двойник двойника. Распахнул дверцу, выскочил на дорогу. Темно-серое мутное небо над головой, мокрый, скользкий асфальт под ногами. Но ни головы, ни ног я не ощущаю, словно ко мне они не имеют никакого отношения. Двойник, просто чей-то двойник, случайно воспользовавшийся моим телом. Что мне делать дальше, как от него избавиться? Как разрушить их план? Я пытался разрушить, уехав из города, но ничего не вышло, видно, это было предусмотрено заранее. Я знаю, как делаются такие штуки, я сам в свое время… Мне тогда не поверили, меня попросту осмеяли, но я-то ведь знал, я тогда даже произвел маленькую проверку практикой. Мои действия до сих пор, до этой самой минуты легко было рассчитать, потому что действовал я, в сущности, в рамках схемы. Значит, нужно попросту из нее выйти, сделать нечто нелогичное, выкинуть фортель. Например… Не то состояние, чтобы выкидывать фортели, у меня сейчас одно только желание: сойти с дороги, улечься в канаве и перестать существовать. Впрочем, я и так почти не существую. Да, нужно напрячься и сделать что-то. Перестать прислушиваться к своим ощущениям — отсутствию ощущений — и сосредоточиться на этом нелогичном поступке.

Да что может быть проще?! Этот поступок лежит на поверхности, нелогично вытекает из всей ситуации: я совершил побег из города на машине — меня завернули, теперь я совершу пеший побег, машина в наличии, в полной исправности, на ней так легко убегать, а я вот так нелогично вдруг отказываюсь от ее комфортабельных услуг. К рассвету доберусь до гостиницы, немного посплю, а вечером продолжу свой путь.

С размаху я захлопнул дверцу машины, кивнул на прощание своему транспортному средству (или тому, кто в нем остался, кто, как и я, ходит в черных очках и бейсболке?) и пошел по обочине дороги. Пошел, четко представляя себе цель — гостиницу. И довольно долго так шел, бодро и целенаправленно, пока не понял, что опять обманулся: и этот вариант был просчитан — я снова угодил в ловушку повторений. Я иду по дороге точь-в-точь, как шла эта женщина, и, если какой-нибудь случайный водитель меня заметит, произойдет полное повторение.

Ужас вернулся, почти такой же, как там, у мертвого тела, но я продолжал идти, напрягая свой слух (не слышно ли шума мотора), напрягая зрение (не покажется ли там, вдалеке, свет горящих фар приближающейся машины). Я ехал навстречу женщине, значит, и «моя» машина должна выехать мне навстречу. Я ждал ее и страшно боялся увидеть. Я шел, целенаправленным взглядом уставившись в темноту…

Свет фар — это было сначала, и только потом — шум мотора. Все правильно: свет распространяется быстрее звука: сначала я увидел блеск молнии и только потом — после крика, после падения тела — услышал удар грома. Я продолжал идти, не сбавляя темпа, — ничего изменить невозможно. Машина приближалась. Машина приблизилась. Машина притормозила. Он в черных очках и бейсболке… Стекло поползло вниз. Водитель, довольно молодой парень, без черных очков и бейсболки, выглянул из окошка:

— Вам помочь? Что-то случилось?

Я шел, целенаправленно шел, не останавливаясь, не оборачиваясь. Я слышал, как хлопнула дверца его машины, я услышал шаги за спиной.

— Да остановитесь вы, черт возьми!

Бессмысленно! Он пытается меня догнать, не понимая, как это бессмысленно, — догнать меня невозможно, остановить меня невозможно, добиться ответа от меня невозможно, как невозможно дождаться, что тебе откроют дверь в доме, где играют на фортепьяно в октябре «Белые ночи», где лает собака, где отец и ребенок… Как невозможно добиться ответа от женщины в баре, волей несправедливой судьбы ставшей работником библиотеки… Как невозможно было остановить ту, другую женщину.

Шаги совсем близко. Вот сейчас выйдет из темноты человек в черных… Протянет мне левую руку, вытянет вперед правую… Вот сейчас прогремит выстрел…

Рука ложится мне на плечо. Голос у самого уха:

— Если вы псих, то наймите себе сиделку! Какого черта?!

Прикосновение, голос… Мрак сгустился, мрак завертелся волчком, мрак унес меня в долгожданный обморок.

* * *

Скованный темнотой неподвижности, парализованный неподвижностью темноты, я пребываю в неизвестном пространстве и не сразу могу определить, что пространство это — мокрый асфальт дороги. И когда я это определяю, обретает значение звук, назойливо, мучительно звучащий, — это человеческий голос, похожий на тот, который когда-то вот так же назойливо, мучительно звучал, но я ему не верил, — по сути похожий, по своему назначению. Этому голосу я тоже не склонен верить. Слов разобрать не могу, напрягаюсь изо всех сил — и не могу, может, поэтому и не верю? Зато вдруг совершенно отчетливо начинаю ощущать прикосновения — он, тот, кому, очевидно, принадлежит этот голос, ощупывает меня: касается предплечья, касается шеи… Хочет нащупать пульс? Я не смог, я испугался. Ее мертвое тело было теплым и рыхлым. Что она ощутила, когда я коснулся ее? Что ощущает он, касаясь меня? Снимает с меня очки… Зачем он это делает?!

Я открываю глаза, резко, как открывают дверцу машины, когда хотят спастись бегством. Лицо, расплывчатое, без индивидуальных пока еще человеческих черт, склонилось надо мной. Сфокусировалось, прояснилось. Улыбнулось.

— Ну, слава богу! — с облегчением выдохнуло воздух.

И я с облегчением вздохнул — наконец-то начал понимать смысл его слов.

— Вам лучше?

Молодой мужчина, просто обыкновенный парень, впрочем, лет на пять меня постарше. Озабоченно смотрит, кажется, искренне беспокоится. А он ведь догнал меня, смог догнать, смог остановить. Даже смог привести в чувство.

— Ну, как вы?

В отличие от меня. Я не смог, я так испугался — буквально пронзило ужасом. А он, оказывается, все же в очках, только не в черных, в простых. Довольно светлые волосы, худощавый, но крепкий. И лицо располагающее, вызывающее доверие. Расположиться, довериться?

— Черт! Я не понимаю… Как вы себя чувствуете? Занервничал, не дождавшись от меня: спасибо, все в порядке, — таких естественных слов в такой непростой ситуации. Напряженно вглядывается в мои насильно раздетые, лишенные очков глаза, стараясь увидеть в них картину моего состояния. Надо сказать что-нибудь, невежливо больше отмалчиваться.