Мужчины, стоявшие со спущенными штанами, на миг остолбенели,и любой сторонний наблюдатель, окажись он здесь, зашелся бы от хохота или принялсябы с отвращением плеваться. Однако свист пуль не прекращался, так что солдатывмиг пришли в себя и, кое-как прикрыв срам, бросились к своему оружию,сваленному в кучу.

– Les cosaques! Казаки! – кричали они.

* * *

Казаки! Те самые, над которыми когда-то, при своемнаступлении, посмеивались французы, на которых когда-то, не считая их числа,весело ходили они в атаку, ныне наводили ужас на всю армию французов, и числоих при содействии русских крестьян значительно увеличилось. Вот и теперь Лелуп,едва бросив взгляд в узкое окошко, закричал:

– Не казаки, а партизаны!

– Черт ли, дьявол – все одно! – отозвался Туше.

Ружья, как назло, оказались у всех незаряженными, и покафранцузы высыпали порох в патроны, закладывали пули и пыжи, шомполом прочнозабивали их, вворачивали в затравку пистоны, надевали на них колпачки, –словом, пока проделывалась вся эта мучительная процедура, предшествующая в тевремена выстрелу из ружья, нападающие успели ворваться в церковь.

Анжель смотрела на них как завороженная, однако не испыталастраха. Большинство партизан были верхом на маленьких лошадках, в бараньихшубах и черных барашковых шапках. Вооружение их в основном составляли пики илипросто колья с железными остриями на конце. Ружей имелось немного, зато впистолетах недостатка не было, ибо стрельба со стороны нападавших непрекращалась, и к тому времени, как русские ворвались в церковь, четверофранцузов были убиты.

Раненый Туше покорно поднял руки; он смотрел на партизан стаким ужасом, словно это были мертвецы, восставшие из могил. Высокий казакпоходя полоснул по его шее саблей – Туше завалился на бок, захрипел.

Лелуп, которого держали трое, вдруг рванулся с такой силой,что русские посыпались в разные стороны. Француз же кинулся к дверям и высадилодну из створок могучим плечом… Русские бросились следом, но один из них,доселе стоявший в стороне, остановил их властным движением руки:

– Да пускай бежит. Далеко не уйдет, сдохнет в сугробе.Только это им и осталось, как начали проклятых французишков гнать! Однако же мысюда за другим пришли, забыли?

Анжель вслушивалась в русские слова, с изумлением сообразив,что все понимает. Вот чудеса играет с нею память! Но еще большим потрясениембыло для нее то, что голос, эти слова произносивший, был женский.

Да эти казаки – женщины! Возможно ли?

Она недоверчиво оглянулась и похолодела, встретивустремленный на нее взор, столь темный и недобрый, что неуместное, полудетскоеизумление вмиг оставило Анжель и она осознала свое место и положение. Ни накакое мягкосердие надеяться не стоит: ведь одна из этих русских амазонок толькочто, мимоходом, перерезала горло Туше и вот теперь устремила свой немигающий,ненавидящий взгляд – взгляд убийцы! – на Анжель. Какая для нее разница:мужчина, женщина? Это враги Анжель, и она – враг им!

Русская медленно приближалась. Уже ясно было видно ееточеное лицо с высокими скулами, маленьким круглым и твердым подбородком,крепко стиснутыми яркими губами. Анжель с какой-то непостижимой, уже как быпредсмертной жадностью уставилась в это злое и прекрасное лицо, в черные, чутьраскосые глаза под сросшимися бровями, придававшими взору молодой женщиныособенную, дикую страстность. И вот чудеса: Анжель почему-то ощутила, чторусская ненавидит в ней не просто чужеземку из вражеского племени – онаненавидела именно эту чужеземку, эту жалкую бродяжку, беженку, именно ее,Анжель!

– Варвара! Стой! – вырвал ее из оцепенения чей-то крик. – Всвоем ли ты уме? Да ведь это, наверное, она!

Анжель медленно повела глазами, словно еще не очнулась отнекоего зачарованного сна, и увидела высокую и плотную женщину, уже не первоймолодости, но красивую той осенней красотой близкого увядания, которая пронзаетмужские сердца даже сильнее девичьей прелести. Под клетчатым платком виднелисьгладко причесанные русые с проседью волосы, ресницы бросали тень насмугло-румяные тугие щеки. Округлые брови были осуждающе нахмурены, а взглядтемно-серых глаз сурово устремлен на злую красавицу.

Варвара остановилась, но во всей ее осанке сквозило с трудомсдерживаемое непокорство.

– Да что ты, Марфа Тимофеевна! Да чтоб за такое отребье нашбарин столько радел?

Она окинула Анжель долгим, цепким взглядом, и в этом взглядебыли не только ненависть, но и нескрываемое презрение. Анжель словно бы увиделасебя со стороны: свалявшиеся, нечесаные волосы, одежда столь грязная, стольужасная, что смахивала на маскарадный костюм. Право же, в ней даже нелегкораспознать женщину! Отребье, так, кажется, назвала ее Варвара? Вот уж воистину!

– Да ты не бойся, – властно отстранив с дороги Варвару имимоходом отобрав у нее саблю, сказала Марфа Тимофеевна пленнице темнеестественно громким голосом, каким взрослые иногда говорят с детьми. – Тыдолжна пойти с нами. Но не бойся – вреда тебе не будет. Понимаешь?

Анжель робко кивнула.

– Понимает! – обрадовалась Марфа Тимофеевна, оглядываясь насвоих подруг, которые столпились вокруг и с жадностью внимали происходившему стакой гордостью, словно Анжель была ее воспитанницей. – Понимает, знать,по-нашему! А говорить умеешь? Гово-рить? – прокричала она по складам, тычапальцами себе в рот и с надеждой вглядываясь в напряженное лицо Анжель, котораяаж прикусила губу с досады, что хоть и понимает каждое слово чужой речи, носама ни звука ее воспроизвести не может.

– Не глухая, да немая! – злорадно усмехнулась Варвара, вновьобжигая пленницу ненавидящим взглядом.

– Нишкни! – замахнулась на нее Марфа Тимофеевна даже несердито, а небрежно, будто на расшалившуюся кошку. – А ты, девонька, пойдем,пойдем со мною! – Она отступила к выходу, маня Анжель раскрытой ладонью, и та,нипочем не желая оставаться в окружении враждебно-молчаливых женщин, подприцелом ненавидящих Варвариных глаз покорно пошла за Марфой Тимофеевной изцеркви и со двора, села в розвальни, полные хрустящего, благоуханного сена…

Сани тронулись; от резкого их движения Анжель невольнозапрокинулась навзничь, но больше не сделала попытки подняться, так и лежала,безвольно глядя в сырое и серое, но уже бесснежное небо, нависшее над лесом,лежала, не в силах ни думать о чем-то, ни даже беспокоиться о будущем.