Аскот помнил план побега наизусть и оценивал его не очень высоко. «План был сложный, и мы понимали, до чего он шаткий и зыбкий. Не верилось, что все это осуществимо». Операция «Пимлико» разрабатывалась для эксфильтрации четырех человек — двух взрослых и двух маленьких девочек. У Аскота было трое детей младше шести лет, и он знал, как трудно заставить их хотя бы просто сидеть тихо на заднем сиденье машины. Как бы они повели себя, если бы их попытались запихнуть в багажник? Даже думать об этом было невыносимо. Если шпиону и удастся надолго оторваться от хвоста и как-то добраться за это время до границы (во что уже верилось с трудом), вероятность того, что сотрудники МИ-6 тоже смогут уйти из-под носа КГБ, доедут до места встречи и никто их не задержит по дороге, по подсчетам Аскота, практически равнялась нулю.

«КГБ глаз с нас не спускал». Квартиры дипломатов были напичканы «жучками», как и их автомобили и телефоны. Кагэбэшники занимали этаж прямо над британцами: «Каждый вечер мы видели, как они выносят в коробках с красным крестом свои пленки — все, что записали за день, подслушивая нас». Были большие подозрения, что слежка ведется и через скрытые камеры. Всякий раз, как Каролина отправлялась за покупками, за ней следовал конвой из трех кагэбэшных машин. Самого Аскота иногда сопровождало не меньше пяти машин одновременно. Автомобили всех, в ком подозревали сотрудников МИ-6, обрызгивали той же самой радиоактивной пылью, которую распылили на ботинки и одежду Гордиевского. Если потом эта пыль обнаруживалась на одежде какого-то человека, подозреваемого в шпионаже на Британию, это служило доказательством преступных контактов. Кроме того, кагэбэшники иногда брызгали на обувь подозреваемых в шпионаже особое вещество, запах которого человек не ощущал, зато легко чуяли служебные собаки. У каждого сотрудника МИ-6 имелось по две пары одинаковой обуви — с тем, чтобы, когда нужно, надеть ту пару, на которой не было уличающего вещества. Запасную чистую пару держали в резидентуре, в здании посольства, запечатанной в полиэтиленовом пакете. Такие ботинки называли «противопсовыми». Если мужу с женой нужно было посекретничать, они могли это сделать только при помощи записок, и то в постели, под одеялом. Обычно эти записки писали авторучкой с растворимыми чернилами на туалетной бумаге, и потом смывали их в унитаз. «За нами велось постоянное наблюдение. Уединиться нельзя было нигде и никогда. Это изматывало и сильно давило на психику». Даже в посольстве единственным местом, где можно было поговорить, не боясь подслушиванья, была «комната для безопасных разговоров» в подвале — «что-то вроде жилого вагончика, окруженного шумом внутри пустоты».

Первые признаки того, что темп изменился, появились в понедельник, 20 мая: пришла телеграмма с требованием к участникам операции «Пимлико» прийти в полную боевую готовность. «Мы догадались, что случилось что-то нехорошее, — писал потом Аскот. — Мы пытались сопротивляться этому чувству, но, в отличие от многих недель на протяжении предыдущих трех лет, мы ощущали, что каждый вечер может произойти контакт». А две недели спустя, после отъезда Лейлы с дочерьми, из Лондона пришло новое сообщение — с требованием проверять место подачи условного сигнала еще тщательнее. «В телеграммах говорилось: „Повода для тревоги нет“, — вспоминал Аскот, — а значит, повод для тревоги был еще какой».

Когда Лейла с детьми прилетела в Москву, Гордиевский ждал их в аэропорту. КГБ — тоже. Лейла была в хорошем настроении. В Лондоне в самолет ее с дочками проводил один чиновник «Аэрофлота», а в Москве встретил другой — он вывел из кабины первого класса и провел без очереди к окошку паспортного контроля. Все-таки быть женой резидента приятно — это дает свои преимущества. Лейла испытала облегчение, увидев, что в зоне прилета их ждет Олег. «Прекрасно. Значит, с ним все в порядке», — мелькнуло у нее в голове.

Одного взгляда на его изможденное лицо, на котором застыло выражение затравленного зверя, хватило, чтобы ее радость улетучилась. «Выглядел он ужасно — измученный, напряженный». В машине он сказал:

— У меня большие неприятности. Мы не сможем вернуться в Англию.

Лейла изумилась:

— Но что стряслось?

Гордиевский сделал глубокий вдох — и солгал:

— Меня кто-то оговорил. Болтают разное, но я невиновен. Против меня плетут закулисные интриги. Из-за того, что меня назначили резидентом, а на эту должность метили многие, кое-кто решил под меня подкопаться. Я попал в очень сложное положение. Не верь ничему из того, что про меня услышишь. Я ни в чем не виноват. Я честный офицер, я советский гражданин, я верен своему долгу.

Лейла выросла внутри КГБ и хорошо знала, что вокруг Центра вечно клубятся сплетни, злословие и интриги. Ее муж быстро поднялся по карьерной лестнице, и не приходилось удивляться тому, что на него ополчились лицемерные и завистливые коллеги. Когда Лейла немного оправилась от шока первых минут, к ней вернулся привычный оптимизм. «Я человек практичный, прагматичный, приземленный. Пожалуй, иногда наивный. Я просто приняла все как есть. Я ведь была его женой». Когда-нибудь козни против Олега прекратятся, и у него снова все наладится, как уже было однажды. Ему нужно просто отдохнуть и подождать, когда пройдет кризис. А потом все снова будет хорошо.

Лейла не заметила, что из аэропорта за ними следом едет машина КГБ. Гордиевский не стал ей об этом говорить.

Не стал он рассказывать жене и о том, что ему велели сдать дипломатический паспорт и что теперь он в отпуске — бессрочном. Не упоминал он и о том, что его коробка с привезенными с Запада книгами конфискована, и ему пришлось поставить свою подпись на описи изъятых книг, то есть, по сути, расписаться в хранении антисоветской литературы дома. Ломая комедию перед скрытыми микрофонами и заодно перед Лейлой, Гордиевский громко жаловался на несправедливость и необоснованную травлю: «Это же сущее безобразие — обращаться так с полковником КГБ!» Лейла не знала, что коллеги уже боятся встречаться с ее мужем взглядом, что он день-деньской сидит за пустым столом. Он не говорил ей, что теперь у них дома повсюду «жучки», что КГБ наблюдает за ними круглые сутки. Он ничего ей не рассказывал, а она ему верила.

И все же Лейла замечала, что муж пребывает в состоянии сильной психологической подавленности. Выглядел он ужасно — глаза ввалились и налились кровью. Он пристрастился к кубинскому рому — пил его каждый вечер, как обезболивающее, и только так засыпал. Он даже начал курить, пытаясь успокоить вконец расшатавшуюся нервную систему. За две недели он похудел на шесть килограммов. Лейла уговорила его сходить к врачу. Врач — женщина, наблюдавшая Гордиевского уже давно, — прослушав его через стетоскоп, встревожилась: «Что с вами происходит? У вас сердечная аритмия. Вы ощущаете постоянный страх. Чего вы так боитесь?» И прописала успокоительное. «Он вел себя как зверь в клетке, — вспоминала Лейла. — Мне все время приходилось успокаивать его. „Я — твоя скала, — говорила я ему. — Ничего не бойся. Напейся, если хочешь. Я не возражаю“».

Ночью, осовев от рома и окоченев от паники, Гордиевский ворочал в уме одни и те же вопросы. Рассказать все Лейле? Рискнуть выйти на МИ-6? Задействовать план побега и попытаться удрать? Но как тогда быть с Лейлой и девочками — взять их тоже? с другой стороны, он ведь пережил допрос с наркотиками — и все еще остается на свободе. Может быть, в КГБ в самом деле решили отстать от него? Если у них нет неопровержимых доказательств его вины, тогда попытка побега будет глупым и преждевременным действием с его стороны. Наутро после такой ночи Гордиевский просыпался разбитым. В голове гудело, сердце колотилось, а решение так и не было принято.