Буданову и Голубеву, похоже, вздумалось поговорить о литературе — об Оруэлле и Солженицыне.

— Почему вы держите у себя все эти антисоветские произведения? — допытывались они. — Пользуясь статусом дипломата, вы ввозили литературу, запрещенную, как вам было прекрасно известно, в нашей стране.

— Но я, как сотрудник сектора «ПР», просто обязан знакомиться с подобного рода литературой, — оправдывался он. — Без этого не обойтись. В таких книгах содержится много полезного для моей профессии.

Вдруг рядом с ним появилось лицо Грушко, расплывавшееся в улыбке:

— Молодец, Олег! То, что вы говорите, очень интересно! Продолжайте в том же духе! Расскажите им, пожалуйста, все как есть.

Потом Грушко опять куда-то исчез, и снова над Гордиевским нависли лица допросчиков.

— Мы знаем, что вы — английский агент. У нас имеются неопровержимые доказательства совершенного вами преступления. Вам лучше признаться во всем! Признайтесь же!

— Нет! Мне не в чем признаваться.

Едва держась на стуле, обливаясь потом, Гордиевский замечал, что его сознание то и дело отключается.

Буданов говорил мягким успокаивающим голосом, будто увещевая капризного ребенка:

— Несколько минут назад вы ведь уже признались во всем. Повторите же это еще раз. Подтвердите все то, что сказали тогда. Повторите признание.

— Я ни в чем не виноват, — твердил Гордиевский, цепляясь за собственную ложь, как утопающий за соломинку.

Он припоминал, что в какой-то момент, пошатываясь, встал и ринулся в ванную комнату, и там его сильно вытошнило в раковину. Прислуга смотрела на него с нескрываемой неприязнью — вся их почтительность куда-то улетучилась. Он жадно пил воду, проливая ее себе на рубашку. Грушко то появлялся, то исчезал. Следователи говорили то утешительным тоном, то обвинительным. Иногда они как будто мягко увещевали его:

— Как можете вы, коммунист, с гордостью разглагольствовать о том, что ваша дочь читает по-английски «Отче наш»?

Потом они сменили тему и стали сыпать градом секретных кличек шпионов и перебежчиков, надеясь подловить его хоть здесь.

— Что вы можете сказать о Владимире Ветрове? — грубым тоном спросил Буданов.

Речь шла о кагэбэшнике, которого расстреляли годом раньше за сотрудничество с французской разведкой.

— Я не понимаю, о ком это вы, — солгал Гордиевский.

Тогда Голубев пустил в ход козырную карту.

— Нам известно, кто завербовал вас в Копенгагене, — прорычал он. — Ричард Бромхед.

— Ерунда! Ничего подобного не было, — отнекивался Гордиевский.

— Но вы составили докладную записку о нем.

— Само собой разумеется. Я встречался с ним один раз. И после встречи с ним я сразу же написал отчет. Но я был для него лишь одним из многих. Он с любым был готов поговорить…

Буданов попробовал зайти с другой стороны:

— Нам известно, что ваш звонок жене был сигналом для британской разведслужбы. Просто признайтесь, что это так.

— Нет, — продолжал запираться Гордиевский. — Неправда.

На все — «нет, нет, нет».

Но его мучители тоже не сдавались.

— Признайтесь! — твердили они. — Вы ведь уже признались один раз. Признайтесь еще раз!

Гордиевский, чувствуя, как слабеет его воля, собрал все свои силы и смело сказал прямо в лицо допросчикам, что они ничем не лучше сталинских палачей, которые выбивали ложные признания из невинных людей.

Через пять часов после первого глотка коньяка свет в комнате вдруг померк. Гордиевский почувствовал, что его сковывает смертельная усталость. Голова его откинулась назад, и шпион провалился в черноту забытья.

Очнулся он на следующий день. Оказалось, что он лежит в одних трусах и майке в чистой постели. Через окно в спальню струился утренний свет. Во рту страшно пересохло, голова раскалывалась от резкой боли, какой Гордиевский не испытывал еще никогда. В первую секунду он не понял, где находится, не мог припомнить, что случилось. А потом медленно, по кусочкам, некоторые события вчерашнего дня стали всплывать со дна его памяти. На него опять навалился ужас, он ощутил новую волну тошноты. Гордиевский приподнялся в кровати, затем принял сидячее положение. «Им все известно, — пронеслось у него в голове. — Мне — конец».

Однако эту мрачную мысль перечеркивал другой очевидный довод, говоривший о том, что кагэбэшники, возможно, знают далеко не все: ведь он, Олег, все еще жив.

Мужчина из прислуги, снова сама учтивость, принес кофе. Гордиевский стал пить чашку за чашкой. Голова все равно продолжала болеть. Он надел костюм, аккуратно висевший возле двери. Гордиевский завязывал шнурки, когда на пороге снова показались те двое. Он приготовился к новым испытаниям. А что, если и в кофе опять что-нибудь подмешали? И он снова провалится сейчас в наркотический туман? Но нет — его затуманенный со вчерашнего дня мозг, наоборот, становился яснее с каждой минутой.

Двое следователей смотрели на него озадаченно.

— Вчера вы были грубы с нами, товарищ Гордиевский, — сообщил тот, что помоложе. — Вы обвинили нас в том, что мы возрождаем дух тридцать седьмого года, года страшного террора.

В голосе Буданова звучало оскорбленное негодование. Замечание Гордиевского о том, что он ничем не лучше сталинских палачей, явно задело за живое его, всегда так гордившегося своей приверженностью законам. Он считал себя следователем, блюстителем правил, искателем истины, беспристрастным вопрошателем, а не допросчиком-инквизитором. Он привык анализировать факты, а не фабриковать их.

— Запомните, товарищ Гордиевский: то, что вы сказали, — неправда, и я докажу вам это.

Гордиевский был поражен. Он ожидал, что следователи поведут себя с торжеством охотников, которые поймали добычу и уже приготовились ее убить. Они же выглядели расстроенными и раздосадованными. Гордиевский, хотя и продолжал пребывать в прострации, испытал внезапную вспышку прояснения в голове, и одновременно в нем воспрянула слабая надежда: до него окончательно дошло, что допросчики так и не добились от него того, чего хотели.

— Если я действительно допустил какую-то бестактность по отношению к вам, прошу меня извинить. Я ничего не помню.

Наступило неловкое молчание. Потом Буданов сказал:

— Сейчас подъедет один человек, чтобы отвезти вас домой.

Через час Гордиевский, растрепанный и ошарашенный, оказался перед дверью своей квартиры на Ленинском проспекте. И снова при нем не было ключей: он ведь оставил их на столе в рабочем кабинете. Так что ему пришлось опять беспокоить соседа-слесаря, чтобы тот впустил его. Было позднее утро. Гордиевский в изнеможении рухнул в кресло, ни на секунду не забывая, что за ним ведется наблюдение, и попытался восстановить в памяти события минувшего вечера.