– Я не помню, чтобы ты так себя вел, когда сам меня чуть не укокошил, – ворчу я, отбросив одеяло на… какой же день – пятнадцатый? Шестнадцатый? Двадцатый?

– Ты укоряешь меня за то, что я слишком заботлив? – Мор стоит тут же, около кровати. – Хочешь наказать меня за это?

Вот черт, вечно он выворачивает мои слова.

– Я больше не останусь в этой вонючей койке даже на час! – Вообще-то эта кровать – далеко не вонючая койка. От боли и безделья я стала капризной, только и всего.

– Даже не мечтай, и если мне придется силой заставить тебя лечь, так и знай, Сара, я это сделаю.

Назойливые всадники – одна из причин моих капризов.

– Я выздоровела!

– Я все еще борюсь с воспалением в твоем организме. Ты еще не выздоровела.

– Позволь мне хоть прогуляться!

– Чтобы ты снова упала без чувств? Я не согласен!

– С тех пор прошло несколько недель.

А кажется, что даже больше. Мне просто необходимо начать двигаться.

– А состояние не лучше, чем тогда! Твое бренное тело еще сильно повреждено.

Бренное тело?!

– Ты надо мной издеваешься, чертов насильник! – я киплю от злости.

– В настоящий момент я твой чертов спаситель, – Мор всем видом показывает, как я его утомляю.

Не припомню, чтобы раньше я так на него нападала.

Он проводит рукой по волосам, оглядывается на дверь.

И даже, кажется, становится меньше ростом.

– Я не стану с тобой спорить, – куда девалась вся его горячность. Отойдя на несколько шагов, он отворачивается и торопливо идет к выходу.

– Подожди! – окликаю я Мора, не дожидаясь, пока он уйдет.

Я не хочу ссориться.

Всадник останавливается.

– Извини меня, вернись.

И он возвращается. Внушительный, даже огромный, он присаживается на край кровати. Мне достаточно лишь намекнуть на свою уязвимость, чтобы Мор дрогнул, а вместо гневных тирад на меня обрушились нежные прикосновения и еще более нежные поцелуи. Дальше этого дело не идет, но это и неважно. Сейчас мне нужно только одно – чувствовать дыхание его любви.

Его любви.

И он охотно дарит мне это дыхание, я чувствую его всей кожей, как тепло солнечных лучей.

Наши дни вместе продолжаются, тянутся, наполненные маленькими драмами и успокаивающим шепотом признаний, и прикосновениями, не заходящими слишком далеко. В глубине души я все время жду возвращения хозяев дома, но они так и не возвращаются, поэтому наша жизнь идет своим чередом.

Раны от пуль на моем теле из зияющих дыр превратились в шрамы бордового цвета, кожа на них неровная и блестящая. Я похожа на жертву Апокалипсиса, а тело напоминает карту былых сражений. Мне никогда не стать такой, как Мор, чья совершенная красота выходит из самых тяжких испытаний без единой царапины. Конечно, мне бывает немного жаль своей кожи, она была такой гладкой, шелковистой, и хочется поплакать. Но потом во мне просыпается крутой боец пожарного отряда, Сара-пропади-она-пропадом-Берн, которая бесстрашно бросалась в огонь и пулей выбила из седла одного всадника, спасая родной город. И она рада-радешенька, что избежала смерти.

Ведь я не должна была выжить. Уже несколько раз должна была умереть. И теперь я достаточно честна с собой, чтобы признать, что каждый раз Мор меня спасал. Он спасал мне жизнь снова и снова. А сейчас, похоже, отложил единственное дело, ради которого он здесь – распространение заразы.

И все ради того, чтобы заботиться обо мне.

Любовь – интересный способ менять приоритеты. Она и мои собственные начала перестраивать.

И все же… из-за этой временной передышки я чувствую смутную тревогу. Потому что, хотя Мор сдувает с меня пылинки и до того заботлив, что доводит меня до белого каления, та жесткость, которую я впервые заметила в нем в больнице, никуда не делась и сквозит в его чертах.

Мы живем в брошенном доме уже так долго, что мир начинает верить, что Мор ушел. Я узнаю об этом, потому что, помимо прочего, в доме нормально работает телевизор.

Даже больше, чем новости об «исчезновении» всадника, меня поражает обилие передач, посвященных моей особе. Журналисты разузнали обо мне многое. В их распоряжении пара расплывчатых снимков, на которых я вместе с Мором. Один – из тех времен, когда я еще официально числилась его пленницей – там я в наручниках. Второй кто-то сделал, когда я ехала верхом.

Журналисты не знают, что говорить обо мне. Им неизвестно, заложница я или любовница Мора (садитесь, отлично – я и то, и другое). Они не знают, что с нами случилось. Все это вместе взятое их ужасно волнует и интригует – осуждать меня или жалеть? Пока чаще выбирают сочувствие.

В хозяйскую спальню, где я лежу – все еще в чертовой постели, – входит Мор. Он останавливается в дверях, полностью загородив проем. Сняв лук и колчан, он кладет их на пол у входа. Снимает доспехи. Оставляет только корону, волосы под ней растрепаны ветром.

Не задавая вопросов, я знаю, что он патрулировал окрестности. Вообще-то, это не обязательно. Каждый, кто неосторожно приблизится к этому месту, будет поражен болезнью. Мне кажется, он разъезжает по округе потому, что не находит себе места. Он должен ездить по стране и сеять заразу – эта потребность, наверное, пожирает его изнутри.

Он ведь не слишком терпелив. За исключением, конечно, тех моментов, когда дело касается меня и моего бренного смертного тела.

Мор садится на край кровати. Меня пробирает озноб от его взгляда. В нем читается любовь, но под ней – все тот же ледяной холод. И я пока не знаю, как с этим быть.

Приподняв подол моей рубашки, Мор пробегает пальцами по шрамам.

Нагибается и целует один из них.

– Страшно подумать, что один из зарядов ударил сюда, он мог убить тебя.

Я замечаю легчайшую дрожь, которая пробегает при этих словах по его лицу.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он.

– Здоровой.

Мор недоволен ответом, глаза – как щелочки. Но это тот ответ, который я даю ему день за днем на протяжении нескольких недель.

И с какого-то момента он становится правдой, но попробуйте втолковать это тому, кто сам не может умереть и неспособен определить, когда смертный человек окончательно выздоравливает.

Схватив Мора за руку, я с силой тяну его к себе. В первую неделю, когда я была в тяжелом состоянии, он, бывало, ложился рядом и осторожно клал мне руку на грудь, чтобы слышать биение сердца. Даже поверив, что я выкарабкаюсь, он продолжал засыпать, свернувшись калачиком рядом со мной.

Но лежать рядом и гладить – это было все, на что он осмеливался.

А сейчас я опрокидываю его на спину и ложусь сверху.