Я не сплю, – пробивается мысль в мой мутный, заторможенный разум. – Я теряю сознание.

В какой-то момент запах дыма сменяется запахом антисептика. Я чувствую запах, но сил на то, чтобы поднять голову или открыть глаза, не хватает.

– …исцели ее…

– …может, еще и инфекция, опасно…

– …позаботься… или умри…

– Нет.

– Нет? – это Мор.

Я тихо хриплю. Тут же к моему лбу прижимаются губы Мора.

– Не оставляй меня, Сара, – шепчет он.

Мне едва хватает сил поднять руку к его груди, коснуться пальцами его теплой кожи у основания шеи.

Я хочу сказать ему, что я в порядке и не надо обо мне беспокоиться, но не могу. Потому что сначала мне нужно прорваться сквозь стену боли, а я никак не могу ее одолеть.

– Она для вас настолько важна? – произносит незнакомый голос.

– Я люблю ее.

Я слабо шевелю пальцами, пытаясь прикоснуться к нему.

Нужно открыть глаза. Я должна видеть, с каким выражением он произносит эти слова. Я должна услышать их снова, и чтобы он смотрел на меня.

Как я ни стараюсь, глаза остаются закрытыми.

– Вы ее любите?

– Именно это я только что сказал, человек.

Сквозь заволакивающий мысли туман я безошибочно чувствую, что Мор начинает терять самообладание.

– Тогда, надеюсь, вам будет больно смотреть, как она умирает.

За этим следует жуткая, глубокая тишина.

– Да будет так, – торжественно говорит всадник.

Даже сквозь пелену боли я чувствую холод, веющий от этих слов.

Незнакомый – кажется, женский – голос заходится криком. Крик отдается эхом, несется по коридору, набирает силу. Силу, или… к нему прибавляются другие голоса?

Перестань, пытаюсь крикнуть я, но издаю лишь слабый стон.

А потом в голове начинают звенеть голоса, от которых становится еще больнее. Шум нарастает, он проникает в уши и, кажется, даже под кожу, выжигая меня изнутри.

Я опять проваливаюсь в темноту, и на сей раз выбраться не так просто.

Моргаю, привыкая к приглушенному свету. Он повсюду – надо мной, подо мной, по обе стороны от меня.

Я ощупываю живот, но боли нет. У меня ничего не болит, нет ни крови, ни ран, ничего.

– Так вот ты какая, смертная, которую полюбил мой брат.

Щурясь, я смотрю перед собой. Там, в тусклом свете появляется тень, силуэт с размытыми очертаниями.

– Мор? – спрашиваю я.

– Не совсем.

С каждой секундой тень становится все более четкой, и вот, наконец, я начинаю различать темную уродливую фигуру.

Нет, подождите, не уродливую, понимаю я, всматриваясь в горб за спиной. Крылатую.

Танатос. Смерть.

Четвертый Всадник.

Он смотрит на меня сверху, и я впервые понимаю, что лежу на земле – если можно назвать землей эту зыбкую, иллюзорную субстанцию подо мной.

Выждав минуту, всадник подает мне руку.

– Я мертва? – спрашиваю я, игнорируя протянутую руку.

– Сейчас да.

Я… умерла.

Это должно бы меня испугать или озаботить – как и устрашающий крылатый всадник передо мной, – но почему-то все это меня не слишком волнует. Может, место здесь такое.

Танатос не убирает руку, и я нерешительно принимаю ее.

– Я должна вернуться, – говорю я, как только он помогает мне встать на ноги. – Я нужна Мору.

– Так уж и нужна? – Смерть наклоняет голову, его черные волосы развеваются, их волны обрамляют лицо, будто погребальные пелены.

Он красив, понимаю я. Не менее, чем его брат. Но бьющая через край красота Мора вызывает восторг, у Танатоса же лицо строгое, скорбное.

Он все еще держит меня за руку.

– В последний раз, когда я видел его, ему никто не был нужен, – Танатос продолжает изучать меня. – Создается впечатление, что он… поддался.

Представления не имею, что это значит.

– А что насчет тебя? – спрашивает Смерть. – Тебе он нужен?

Как воздух, чтобы дышать.

– Да.

Смерть распахивает крылья, они слегка подрагивают, словно от волнения.

– Твое тело не хочет принять тебя обратно, Сара Берн.

Откуда он знает мое имя?

Хватка Смерти все крепче, крылья трепещут в воздухе.

– Тебя ждет нечто иное, – говорит он.

– Я хочу вернуться, – я не могу бросить Мора. И не брошу.

Черные, как из оникса, глаза Танатоса внимательно изучают мои.

– Я мог бы сейчас же положить этому конец, но все это меня очень… затрагивает, – он складывает крылья. – Хорошо. Да будет так…

Он выпускает мою руку, и я падаю, лечу куда-то прочь.

Падая, я не свожу глаз с могучей фигуры Смерти, даже когда приглушенный свет меркнет, и его силуэт расплывается.

А я все падаю, падаю…

Вдох получается резким и судорожным.

Господи, как же больно! Как будто в грудь ткнули пылающим факелом.

Заставляю себя отрыть глаза и вижу строгую больничную палату.

Я жива.

После того, как меня расстреляли в упор, это кажется невозможным.

Рука нащупывает ткань больничной ночной рубашки. Я немного сдвигаю ее, пытаясь рассмотреть повязку на груди. Вижу только бинты, а вот расплачиваться за движение приходится резкой обжигающей болью.

Теперь я точно убедилась, что жива. Покойникам вряд ли бывает настолько больно, и сомневаюсь, чтобы на том свете так ужасно воняло. Воздух пропитан больничными запахами – это, наверное, что-то вроде последнего средства, с которым человечество вступает в бой с болезнью. А судя по запаху тления, тоже висящему в воздухе, последнее средство оказалось не вполне эффективным.

Мне приходит в голову, что я не знаю, как здесь оказалась, а рядом никого нет, и некому помочь мне восполнить пробелы в памяти.

С минуту я прислушиваюсь к тому, что происходит в соседних палатах. Но все тихо. Вокруг стоит полная, ужасающая тишина.

Я хочу сбросить простыню, но замираю, шипя сквозь зубы.