Брам придвинул стул, сел и устало поглядел на Икки.

— Икки, милый, ты ошибся. Бессмысленное занятие. Безумные поиски мировой закулисы! Исраилов превратился в религиозного фанатика — о'кей, замечательно. Что случилось с Яапом — я не представляю. Но мой малыш, мой Бенни, был изнасилован и убит педофилом. Чем бы ты там ни занимался — заткнись-ка, а? Я не могу больше это переносить. Я… я должен оставить своего сына в покое. Я не могу снова начать искать его. Я покончил с этим двенадцать лет назад.

Тель-Авив

Через пять дней

Апрель 2024

Офис Балина помещался в сером бетонном строении возле старого порта. Двадцать лет назад район этот пережил расцвет, тысячи молодых людей, беспечно слонявшихся между кафе и клубами, еще не понимали тогда, что непрестанные ракетные обстрелы из пограничных деревень — всего в нескольких километрах отсюда — скоро заставят их покинуть страну. И район снова станет таким, каким он был в восьмидесятых-девяностых годах прошлого века: безлюдным, продуваемым всеми ветрами, наводящим уныние.

Вывески над входом не было, но все знали, что здесь находится Шабак, служба, которая поддерживала страну с ампутированными конечностями в стоячем положении и охраняла ее жизненные интересы при помощи строжайших правил безопасности.

Брам назвал свое имя охране, и юная девушка в форме, классическая сефардская красотка с собранными в высокую прическу волосами и не накрашенная, проводила его до кабинета Балина. Самая умная и самая толковая молодежь страны работала на Шабак, страна, собственно, существовала благодаря им. Девушка, которая шла рядом с Брамом, стала бы в другое время и в другом месте талантливой студенткой-физиком или многообещающей художницей. Здесь и сейчас она была бойцом.

Без стука раскрыв дверь, девушка пропустила Брама в кабинет. Балин сидел за столом по-рабочему, без пиджака; он взмахнул рукой, указывая Браму на длинный стол, за которым уместилось бы человек тридцать, и поднялся.

Просторное помещение, светло-серые стены, в углу — шкафы с аппаратурой и экраны, единственное окно выходит на глухую стену. Рабочее место современного монаха.

— Привет, Ави.

— Привет, Ицхак.

— Садись.

Брам выдвинул один из стульев и сел. Балин надел пиджак — невозможно представить себе Балина, беседующего с кем-либо без пиджака, — переложил с места на место несколько досье, вытащил тонкую красную папочку и сел против Брама, положив ее перед собой. На нем был синий галстук, тот самый, подаренный Брамом.

— Будешь что-нибудь пить?

— Нет, спасибо. Красивый галстук у тебя.

Балин улыбнулся:

— Я подумал — дай-ка надену его. Цена на них, на те, что от Hermès, сейчас просто запредельная.

— Они и тогда так стоили, Ицхак.

— Тогда ты меня любил.

— Я всегда тобой восхищался, да. Энергией, с которой ты гонялся за своей мечтой, — за миром на Ближнем Востоке.

— Ты, кажется, тоже об этом мечтал?

— Я — жертва самообмана.

— Не ты один, Ави.

Они грустно смотрели друг на друга, обоим было неприятно вспоминать прошлое и вдребезги разлетевшиеся иллюзии, связанные с ним.

— Казахстан, — сказал наконец Балин. — Там есть чудесные места для отдыха. Страна разрушена землетрясением. Русские забрали себе север, но на юге фанатикам удалось построить священный исламский халифат. Помнишь фильм, который снял этот аидише[87]комик, как его, кстати, звали?

— Барон Коэн. Фильм назывался «Борат». Ты нашел кого-то, кто хочет туда поехать?

— Нет. Мы точно никого не пошлем. А Моссад — они просто дети по сравнению с нами.

— Так что, получается, я могу ехать.

Балин постучал пальцем по красной папочке:

— Это выглядит, как отчет больных на всю голову заговорщиков. Вы просто обязаны поступить к нам на работу, я не шучу, Ави.

— Только если ты предложишь нечто такое, от чего мы не сможем отказаться.

— Вы получите неограниченные возможности для розыска пропавших детей. В конце концов, именно это занятие позволило нам понять, что происходит.

— Отпусти меня в Казахстан.

— Как ты собираешься это сделать?

— Достань мне голландский паспорт, у тебя ведь везде связи, разве нет?

Балин, казалось, не отреагировал на идею Брама.

— А дальше что?

— Дальше я обращусь к истинной вере. Стану мусульманином. В городе, где родился Исраилов, в Алма-Ате, или как она там теперь называется, они устроили что-то вроде музея. Исраилов у них — великий человек, казахский Эйнштейн. К ним со всего мира съезжаются волонтеры, помогают восстанавливать страну. Из Европы тоже. Я хочу туда попасть.

— Мы не знаем в точности, какими банками данных они пользуются для контроля документов.

— Да ладно, Ицхак, ничего у них нету. После землетрясения все линии связи или оборваны вовсе, или серьезно повреждены. Страна лежит в развалинах. Они рады всякому, кто готов на них вкалывать.

— Послушай, Ави. Даниел Леви, без сомнения, был Яапом де Фрисом. Мы безгранично благодарны вам. Работа действительно была проделана первоклассно…

— Благодари не «нас», а Икки Пейсмана.

— Да, поразительный парнишка, придется нам забрать его, Ави, мое сочувствие к тебе безгранично, но придется тебе справляться самому или тоже поступать к нам.

— Продолжай, — бросил Брам.

— Только какое отношение это имеет к твоему сыну? В группе, работавшей с твоим отцом, было три еврея: Френкель, Бернар и этот австралиец Шарп. Вместе с твоим отцом — четыре. У двоих пропали внуки, оба осенью две тысячи восьмого года. И один мусульманин, который тогда не стал еще верующим, а пока не сбежал на Запад, состоял в КПСС…

— Такова была плата за то, чтобы работать в серьезной науке и выезжать за границу.

— Точно. Этот мусульманин неожиданно вернулся к вере отцов…

— Ты называешь это «вернулся к вере»? Стал радикалом, уехал в Афганистан и примкнул к талибам!

— Который сделался радикалом и, как вы предполагаете, стал воровать детей у евреев. Боже мой, Ави, — ты хоть подумал, какие у него могли быть мотивы?

— Мотивов нет. Здесь у нас слабое место. Я думаю, он ненавидел моего отца. Возможно, классическая схема: узнал, что отец должен получить Нобелевку. Зависть — страшная сила.

— Но он и сам, кажется, был невероятно успешен в Англии? Со всеми своими патентами он превратился в мультимиллионера.

— Он возненавидел евреев. После того как поработал с ними в Амстердаме. Сол Френкель, Бернар, Шарп, мой отец.