нее жизнью. Сразу видно, что он ее любит. Потом и она его полюбит, – сказал себе Джон, – со мной она спасалась, от воспоминаний о Рауффе и его банде. Ей надо начать жизнь с чистого листа, что называется… – когда речь зашла о передвижении по шоссе, Джон покачал головой:

– Русские говорят, тише едешь, дальше будешь, и мы с М с ними согласны… – Марта кивнула, – мы не должны лезть на рожон. Мы ответственны за то, чтобы ваши товарищи по оружию вернулись домой, к семьям… – угли рассыпались мелкими искрами, вокруг царила тишина:

– Как в Северной Африке, когда мы устраивали рейды, в тылы Роммеля… – Джо, закутался в толстую, подбитую мехом куртку, – Михаэль тогда еще не отпраздновал бар-мицву. Сейчас ему двадцать шесть, у него трое детей. Они с женой воспитывают сироту… – Джон подумал о своих детях:

– Я скажу мальчику правду о Ционе, когда он подрастет. Он может наткнуться на ее папку, в архивах на Набережной. Получится неловко. Он поймет, почему я так поступил, но Полине ничего говорить не надо. Пусть девочка считает, что ее мать умерла. Ционе на нее наплевать. Я уверен, что она успела забыть о дочери… – выбросив окурок, он положил руку на браунинг, в кармане:

– Шаги более тяжелые, Марта так не ходит. Она ступает неслышно, словно рысь. Израильтяне ей дали кличку, Каракаль. Рысь пустыни. Идет мужчина, невысокий… – обернувшись, он увидел в свете костра обросшее темной щетиной, знакомое лицо:

– В трауре так положено, – вспомнил Джон, – он теперь месяц не будет бриться. В джунглях мы брились каждый день… – в бороде полковника сверкала седина. Стекла пенсне покрыла белая пыль:

– Марта загоняет машину в ущелье, – сказал он, вместо приветствия, – я приехал на заправленном под завязку виллисе. Дороги, то есть козьи тропы, – Меир, коротко, улыбнулся, – в общем, даже неплохие. За шесть часов я сделал двести километров. Можно сказать, поставил рекорд. Доставай карту, – велел кузен, – я что-нибудь перекушу и постараюсь урвать немного сна. На рассвете надо сниматься с места…

На востоке, в стороне Израиля, чернильное небо забрезжило бронзовым сиянием восходящего солнца.

В бетонном коридоре пахло старой кровью и страхом.

Иосиф едва передвигал ноги. Его сопровождали два молчаливых охранника, тоже в египетской форме, без нашивок. Рауфф легко шагал впереди. Иосифу показалось, что нацист чеканит шаг:

– Мерзавец любуется собой, словно на параде, – бессильно подумал юноша, – он подвизается здесь в инструкторах. Это не регулярная армия, а обыкновенные бандиты… – именно такие отряды и уничтожало подразделение капитана Леви. На юг они уходили без документов, сняв с шеи солдатские жетоны. Немец понятия не имел, как зовут Иосифа:

– Он и не интересовался моим именем… – юноша поморгал запухшими глазами, – он спрашивал меня, когда стоит ждать остальные жидовские силы, как он выразился… – Иосиф предполагал, что немец, ударами американских, солдатских ботинок, сломал ему несколько ребер:

– Или не сломал, кости треснули… – незаметно для охранников, он ощупал себя, – дядя Меир рассказывал, что при переломе тяжело дышать… – он понятия не имел, куда его ведут. Нацист допрашивал его в каморке, похожей на ту, где держали Иосифа. В углу валялась груда испачканного тряпья. Присмотревшись, Иосиф похолодел:

– Наша форма, то есть не форма, мы в ней ходим на задания… – за линию границы отряд отправлялся в хаки, – здесь был кто-то из наших ребят… – Рауфф ничего не сказал о судьбе остальных членов отряда. Допрос он вел, прислонившись к стене, покуривая американскую сигарету. Руки нациста покрывали мелкие ссадины:

– Он кого-то бил, до меня, – понял Иосиф, – может быть, человека, сидевшего в комнате. Где он сейчас, что с ним… – Рауфф говорил с юношей на бойком, но с заметным акцентом, арабском языке:

– Он так же объясняется с охранниками, но не со всеми… – Иосиф, искоса, взглянул на конвой, – с этими парнями, то есть мужчинами, он говорит по-немецки… – личные охранники Рауффа были старше Иосифа лет на десять:

– Они успели повоевать на той войне, – подумал юноша, – и они такие же египтяне, как я звезда Голливуда… – разбитые губы растянулись в улыбку, – они не похожи на арабов… – отчим рассказывал о мусульманских соединениях, в частях СС:

– Дивизия «Ханджар», – вспомнил Иосиф, – они могут быть боснийцами. Или они немцы, хотя у них акцент. У второго акцента я не услышал… – Рауфф, разумеется, не предполагал, что жиденок, как он называл Иосифа, объясняется по-немецки:

– Доктор, – повторил юноша, – он назвал гостя доктором. Не понятно, он, действительно, врач, или это кличка… – невысокий мужчина, на вид младше Рауффа, всунулся в комнату, когда нацист, в очередной раз, спрашивал у Иосифа о планах армии на севере:

– Они боятся попасть в окружение, – решил юноша, – война, действительно, началась. Мы, скорее всего, на заброшенной египетской базе. Теперь здесь обосновались отряды террористов, устроили тайный тренировочный лагерь… – в комнате, где шел допрос, окна не оказалось, но Иосиф уловил рычание машин, со двора:

– Они не одни, на базе собралась шайка… – он размял ноющие, окровавленные пальцы, – надо бежать, но как бежать… – ему не связывали рук, но и Рауфф и его охранники обвесились оружием. Иосиф не собирался умирать в грязной египетской дыре:

– Если я сделаю шаг в сторону, меня пристрелят, – напомнил себе юноша, – мне надо выжить и добраться до Израиля. Я расскажу, что видел Рауффа… – Иосиф знал о приватном досье тети Марты. Отчим однажды вздохнул:

– Израиль больше озабочен завоеванием новых территорий, а западным странам наплевать на нацистов. Никто не верит, что они могут опять поднять головы. Но папки тети Марты пригодятся, рано или поздно… – судя по спокойному лицу бывшего штандартенфюрера СС, чувствовал он себя отлично. Навестивший камеру человек тоже был немцем:

– Он говорил без акцента, – вспомнил Иосиф, – Рауфф спросил у него о развлечении… – немец открыл в издевательской улыбке мелкие зубы:

– Два десятка человек, – он вздернул бровь, – арабы дорвались до своего, что называется… – отозвав Рауффа в сторону, он зашептал. Эсэсовец почесал светлую бороду:

– Ты говорил, что так делали… – он помолчал, – ради смеха… – гость кивнул:

– Но не только ради него. Согласно программе министерства расовой гигиены, мы исследовали поведение дважды неполноценных существ. Ты понимаешь, что я имею в виду… – Рауфф затянулся окурком:

– Вполне. Жидовское дерьмо… – он повел рукой в сторону Иосифа, – упорное, как и все их племя. От него мы ничего не добьемся, а второй двинулся умом, или скоро двинется. Машин здесь много. После развлечения мы покажем ученикам, как быстро избавляться от отработанного материала. Я помню первые опыты, на данном поприще… – Иосиф застыл:

– Рауфф занимался газенвагенами, душегубками. Людей умерщвляли в особо оборудованных грузовиках. Программа министерства расовой гигиены… – он заставлял себя переставлять ноги, – они говорили о лагерях, нет сомнений. Доктор тоже нацист, он работал где-то в Польше…

К горлу подступила тошнота, рот наполнила слюна, с мерзким привкусом мяты. Из кирпичной трубы валил черный дым, копоть оседала на серый снег. Скрипели, раскачивались железные качели. За решеткой смотрового кабинета висело низкое небо. Иосиф ничего не мог с собой сделать. Он почувствовал что-то теплое, между ног:

– Но я и так воняю, нацист не обратит внимания. О ком он говорил, кто почти двинулся умом… – юноша едва скрыл дрожь:

– Он не может быть здесь. Он мертв, мама его убила, избавилась от его тела. Он мертв, он давно труп… – близнецы никогда не упоминали имени отца, не говорила о нем и мать. Для всех профессор Кардозо, мученик еврейского народа, погиб в лагере Аушвиц.

Приближающаяся стальная дверь, напомнила Иосифу рассказы бойца, в отряде матери:

– До войны он учился на дантиста, в Варшаве. Он слышал, что в лагерях устраивали особые бригады. Они заходили в газовые камеры, когда все заканчивалось, и выламывали золотые зубы. В камерах ставили именно такие двери… – ему казалось, что сейчас он увидит белоснежное сияние накрахмаленного халата:

– Близнецы