– Это тебя даже не касается, Ти, – сказал Ник. – Это Джейк – папашка. Я с ним разговариваю. Будь ответственнее, чувак, вот и все.

– А спину гнуть на трех работах – это, по-твоему, что, сука? – спросил Тайрон.

Большой Джейк опустил руку ему на плечо.

– Здесь для этого не место, – сказал он. Потом ткнул гигантским пальцем в сторону Ника:

– Унялся бы ты, парень. Твоя юная задница и понятия не имеет, о чем говорит.

Ник кивнул и возвратил свое внимание к чесноку:

– Без проблем, Джейк.

После этого на кухне было по большей части тихо до половины третьего, когда закончилась смена Ника. Он пробил табель и расписался в нем; повернувшись, чтобы уйти, он уткнулся взглядом в Тайрона, который подкрался сзади и не оставил ему места для обхода. Ник сделал рефлекторный шаг назад и был остановлен табельными часами. Он думал, что после случая с Дерриком будет рад шансу реабилитироваться, но теперь, перед лицом настоящей стычки, почувствовал в теле дрожь. К нему пришло мощнейшее осознание того, насколько Тайрон крупнее его и как много ужасных вещей может случиться с человеком на кухне.

Но он приблизился к Тайрону настолько, что они уперлись грудью в грудь, а их лица в подобии гротескной интимности оказались всего в нескольких дюймах друг от друга.

– Чего тебе надо? – спросил Ник.

– Нацик ублюдочный, – сказал Тайрон. – Вот только доведи меня когда-нибудь. Увидишь, каково тебе будет.

– Чего тебе надо, Ти?

– Говорю же. Попробуй и увидишь.

Большой Джейк грохотнул сковородкой, заставив Ника подскочить.

– Черт побери, вали уже отсюда! Ти, ну-ка за работу! У нас заказы.

– Ухожу, ухожу – сказал Ник и проскользнул мимо Тайрона; он вышел в теплый октябрьский день, и брел, пока ресторан не скрылся из виду, а потом прислонился к крашеным кирпичам круглосуточного бара, тяжело дыша, пока сердце его, подобно сияющей красной звезде, извергало пламенеющие протуберанцы ярости и отчаяния.

Мать Ника часто говорила, что отца у них отняли лошади.

В детстве он думал, будто это значит, что они убили отца: что его затоптал мчащийся галопом табун или сбросил со спины жеребец; а когда Ник был еще младше, то воображал, что они его сожрали, погружая свои огромные царственные морды в разверстую чашу его тела и поднимая снова так, что за ними тянулись яркие нити и студень. По ночам, когда дверь шкафа в комнате Ника бесшумно распахивалась, его бука носил лошадиное лицо, а изо рта у него лилась скорбная мелодия всхлипов матери. Даже теперь, когда Ник все понимал намного лучше, понимал, что его отец сбежал отчасти из-за игорных долгов, нажитых на скачках, в лошадях оставалось что-то зловещее.

Постоянная борьба матери с депрессией, по-видимому, требовала от отца большего, чем он мог вынести, и то утешение, которого не получалось обрести в семье, он находил на ипподроме «Фэйр Граундс». Он покинул их, когда Нику было четыре года; просадил все семейные накопления и, по-видимому, решил, что дома больше нет ничего такого, за чем стоило бы возвращаться. С тех пор он существовал только в виде ежемесячных алиментов, дополнявших зарплату, которую мать получала, работая секретарем в приемной стоматолога.

Но даже это изменилось несколько месяцев назад, когда школьный психолог отозвал Ника в сторону и сообщил, что его мать попала в серьезную аварию. Ее отвезли в больницу, но никто не мог сказать, выживет она или нет. Психолог отвел Ника в свой кабинет, и там они прождали больше часа – Ник потягивал из купленной в кафетерии коробочки тепловатое шоколадное молоко, а психолог глядел на него с нескрываемой приторной заботой, и все его тело было перегружено сочувствием человека, которого это не касалось.

Она, разумеется, выжила: парализованная ниже пояса; с ампутированными ступнями; с чудовищной раной на голове, превратившейся в шрам, настолько огромный, что левый глаз матери казался выскочившим из орбиты, из-за чего чудилось, будто она одичало таращилась, даже когда спала. Она рухнула в бездну депрессии, не могла работать и игнорировала счета до тех пор, пока им не отрубили коммунальные услуги, а выплаты по ипотеке не оказались безнадежно просрочены. В конце концов Ник осознал, что стоимость лечения намного превосходит ее ничтожную страховку, и что они оказались в отчаянном финансовом положении. У матери развилось неприятие солнечного света, она закрывала окна плотными шторами и яростно протестовала, если вечером Ник зажигал слишком много свечей. Темнота затопила дом и застоялась в нем; вскоре после этого недуг матери переродился в свою нынешнюю кошмарную ипостась. Долгом сына было помогать ей и отмывать кровь с тарелок, когда она наедалась.

Отцовские ежемесячные чеки все еще приходили, но выписывавший их мужчина сохранял полнейшее радиомолчание, в котором тонула любая надежда на спасение.

Примерно в то же время Ник нашел Трикси – вернее, это Трикси решила извлечь его со свалки общественного безразличия по причинам, до сих пор остававшимся для него тайной. Благодаря ей у него появился повод проводить больше времени вне дома, и это радовало Ника почти так же, как то, что он вообще проводит с ней время. Такое существование было неустойчивым, но терпимым, пока не стало ясно, что отцовских чеков не хватит, чтобы его поддерживать. Придется найти работу.

И поэтому три недели назад Ник ждал у ворот своей школы окончания последнего урока. Он заметил, что Трикси спускается по лестнице, и не двигался с места, пока она не подошла к нему. Красная в клеточку юбка и белая блузка выглядели абсурдно в контексте ее коротко стриженных волос, манящего намека на татуировку, обвивающую под рукавом ее правую руку, и открыто конфликтной позиции по отношению к школе и почти всем, кто имел к ней отношение. Трикси была на год старше Ника, но тому казалось, что она родом из другой, более развитой страны, где жили крутые люди, не терпевшие унижений и обладавшие абсолютной верой в себя. То, что недавно она сочла возможным проводить с ним время, было невероятным везением, почти уравновесившим беспросветное состояние его матери.

– Как дела, красавчик? – сказала Трикси и зашагала в ногу с Ником, когда тот пошел прочь от школы. Она начала расстегивать свою блузку, открывая обзору белую майку, которую под ней носила. Сквозь майку ему был виден черный лифчик, и Ник снова поразился своей удаче. – Решил сегодня загулять?

– Нет, – ответил он. А спустя еще несколько шагов добавил: – Я бросаю школу.

– Обалдеть, не может быть! Серьезно? – Она посмотрела на него со смесью тревоги и восторга.

– Ага. Мама меня заставила.

Это, похоже, было уже чересчур. Она выбросила руки вверх и сделала на тротуаре «колесо», завопив:

– О господи, не может быть! У тебя охрененно крутая мама!

Ник только покачал головой, наблюдая за тем, как она танцует в ликующем приливе энергии.

– Ей пришлось уйти с работы, так что зарабатывать придется мне. Это не значит, будто я могу делать что захочу.