Ник подвел Трикси к своей комнате, находившейся по соседству с гостиной, и передал ей фонарик.

– Подожди здесь, – попросил он. – У меня тут есть еще фонари, которые можно включить. Я скоро вернусь.

Он закрыл за ней дверь и направился к звуку, доносившемуся из коридора.

Это была его мать, сидевшая в старой инвалидной коляске своей бабушки и выглядевшая намного старше и меньше, чем была до аварии. Как будто какая-то престарелая ее версия просочилась назад сквозь время, чтобы предстать перед ним, потерянная и преследуемая смертью. Одеяло сбилось в кучу на ее ногах, которые едва выпирали из-под него двумя узкими бугорками. Она держала пепельницу с церковной свечой; это был единственный свет, который она себе позволяла.

– Ники, ты дома, – сказала она. – Я волновалась.

– Со мной все в порядке, мама.

– Кто пришел?

– Э… девочка. Трикси. Она моя подруга.

– Девочка? – Она посмотрела на закрытую дверь его комнаты. – Надо же.

– Я правда не хочу сейчас это делать, мам.

– Пожалуйста, Ники. Пожалуйста. Мне это так нужно.

– Черт побери, – сказал он. – Ладно. Только давай быстро.

– Хорошо, – ответила она робко.

Ник прошел за ней по коридору; маленькая свечка рисовала золотую солнечную корону на стене, когда коляска проезжала мимо, и казалось, будто он следует за призраком. Они добрались до ее спальни, почти не пригодной для перемещения, заваленной одеждой и окровавленными простынями, пропитавшейся душным зловонием затворницы, еще более сильным здесь, чем во всем остальном доме.

– Ты бы постирала простыни, мам. Тут воняет.

– Прости, Ники. – Ее голос звучал по-детски и скорбно, и Ник устыдился своих слов.

– Забудь. Все нормально.

– Я знаю, что была ужасной матерью.

Бляха-муха, подумал Ник, не сейчас. Он был намерен предотвратить этот разговор.

– Это не так. Тебе просто тяжело пришлось.

– Это не оправдание.

– Слушай, давай просто сделаем это?

Она ничего не сказала. Ник вошел в ее ванную, продержал кран включенным, пока вода не потеплела, потом до половины наполнил водой миску. Выдавил в нее несколько порций жидкого мыла и бросил махровую салфетку. Вернувшись к матери, он встал перед ней на колени и стянул одеяло с ее ног. Она носила только старые хлопковые трусы, что давало легкий доступ к ее худым выбеленным ногам, оканчивавшимся неровными культями чуть выше щиколоток. Икра левой ноги была срезана почти до кости; ногу обматывали бинты, покрытые темными, ржаво-коричневыми пятнами.

Мать коснулась его спины пальцами, и Ник вздрогнул.

– Ты так похож на отца, – проговорила она. – Такой красивый.

– Перестань, мам.

– Неудивительно, что ты так нравишься этой девочке.

– Ты этого даже не знаешь.

– Нет, знаю. Ты слишком похож на отца. Даже говоришь как он.

Ник решил не отвечать. Он не видел отца с раннего детства, и мысль о том, что он вырастет его копией – словно это болезнь с неизбежным исходом – оптимизма не внушала.

– Почему ты не сказал мне, что приведешь девочку?

Ник сидел перед ней и глядел на ее изуродованные конечности.

– По-моему, это замечательно, – продолжила она. Пододвинула к нему правую ногу, культя зависла, едва не касаясь его правого колена. Ник пытался оставаться непоколебимым, когда разматывал бинты и марля цеплялась за наросшие под ней струпья. От раны исходил омерзительный запах; Ник закрыл глаза, успокаивая себя. Кровь все еще сочилась из того места, где мать отрезала от себя очередной кусок. Он выжал мыльную воду из салфетки и осторожно приложил ее к ноге, чуть промакивая открытые раны и вытирая плавными, ровными движениями те места, где они уже закрылись. Ник не плакал, но победой это не было; слезы были бы лучше, чем эта бесчувственная отстранённость.

Мать наблюдала, как он ухаживает за ней, и лицо ее озаряло что-то вроде улыбки.

Закончив промывать раны, он протер ее ногу спиртом. Потом отнес миску кровавой воды обратно в ванную и вылил ее в раковину. Вернулся со свежими бинтами и обернул ими ногу. Рука матери соскользнула с подлокотника и попыталась ухватить воздух; Ник вложил в нее свою ладонь, и мать крепко ее сжала.

– Если бы я могла все изменить, я бы так и сделала, Ники. Я бы так и сделала.

Он покачал головой, хотя мать на него даже не смотрела.

Ник поднялся, снова укрыл одеялом ее изуродованные ноги. Заметил на полу у кровати тарелку, измазанную кровью. Нагнулся и поднял ее. Он попытался представить, что мать станет делать, когда у нее закончатся ноги. Задумался, как давно она не ела ничего приготовленного.

Я должен что-то чувствовать, подумал он. Где та часть меня, что испытывает чувства?

Они услышали, как в другой части дома открылась дверь его спальни.

Из коридора донесся голос Трикси:

– Ник?

Мать коснулась его руки, когда он проходил мимо. Огонь свечи, которую она держала, делал из ее лица этюд в тонах золота и мрака. Мадонну, зарисованную дьявольской тушью.

– Я хочу с ней познакомиться.

Ник изобразил на лице улыбку.

– Посмотрим, мам.

Он затолкал Трикси обратно в свою комнату:

– Какого хрена ты творишь!

– Что? Я тебя искала. Руки убери! – Она сбросила с себя его руку. – Что за на хер!

Ник закрыл дверь и уселся на кровать.

– Прости. Прости.

Его комнату озаряли перекрещивающиеся лучи шести или семи фонариков, размещенных в различных местах; совокупным эффектом было если яркое, то хотя бы приемлемое освещение. Пусть не столь мучительно вонючая, как остальной дом, комната все-таки была обиталищем пятнадцатилетнего мальчишки, так что даже в лучшие дни там царил беспорядок. Кровать была расправлена; с края письменного стола угрожала рухнуть кренящаяся стопка дисков, состоявшая из альбомов групп вроде «Хейткрайм», «РаХоВа» и «Мидтаун Бут Бойз»[3]; стены укрывали постеры слешеров и зомби-фильмов семидесятых годов. Неожиданно Ник заметил, что небольшая коллекция порнофильмов, которую он не догадался спрятать, выложена аккуратным рядком на матрасе за его спиной. Он открыл рот, чтобы предложить объяснение, которое не уронило бы его достоинства, но объяснения, конечно же, не существовало. Ему захотелось впасть в забвение, огрев себя по черепу одним из фонарей.

Трикси прислонилась к столу и оглядела Ника с ног до головы.