Ник опустился на колени рядом с ней и прошелся пальцами по ее шкуре. Плоть содрогнулась, его окутал сильнейший запах мочи и мускуса. Лошадь скосила глаз, чтобы увидеть его. Ник смотрел на нее в ответ, парализованный. Лошадиная кровь собиралась в лужу вокруг его ботинка. Казалось удивительным, что конец животного наступает вот так: что лошади суждено умереть на твердой поверхности, какой никогда не знали ее предки, в окружении машин, которых они не могли себе представить. Абсурдность этого оскорбляла Ника.

Кто-то с плеском прошел мимо и встал на колени, заглядывая в перевернутый BMW; он завопил: «Господи, господи», – и отчаянно, тщетно принялся дергать дверь. Ник почувствовал вокруг себя нарастающее движение – люди выходили из машин и начинали кричать, закручиваясь вокруг места аварии в водовороте хаоса и адреналина.

– Ник!

Позади него возникла Трикси и потянула его за плечи.

– Пойдем, нам надо отсюда валить!

Он поднялся.

– Ник, пойдем. Полиция приедет. Нельзя, чтобы нас поймали с этой пушкой.

Пушка. Ник грубо протолкнулся мимо Трикси, чуть не уронив ее на колени. Достал пистолет из бардачка и вернулся к лошади. Трикси бросилась ему наперерез, пытаясь оттолкнуть.

– Нет, нет, ты свихнулся на хер? Она все равно умрет!

Ник отпихнул ее, и на этот раз Трикси упала. Он подошел к лошади, и пистолет выстрелил дважды; две яркие вспышки осветили дождь, и лошадь умерла. Какой-то покой овладел им тогда, текучее умиротворение, и он запихнул пистолет в штаны, не замечая жара ствола, притиснутого к коже. Трикси не стала подниматься с асфальта. Просто сидела, глядя на него, и дождь стекал по ее голове и телу. Под завесой дождя лицо Трикси было неразличимо, как и все остальное в ней. Так он ее и оставил.

Машина за ее спиной оказалась безнадежно заблокирована пробкой. Ему придется идти домой пешком, к своей матери, сломанной и прекрасной, так же потерпевшей крушение в чуждой для нее земле. Растерянной и испуганной. Сжигающей любовь словно бензин. Ник зашагал по шоссе, по краю остановившегося движения. Он чувствовал невесомость милосердия. Он был шествующим христом. До него доносились звуки: крики и мольбы людей; плеск шагов под дождем; далекая, заблудившаяся сирена. Где-то позади него всхлип мужчины, странный и протяжный, пылающей тряпкой взлетел над разбитыми машинами и погас в небесах.

Что ему нравилось – так это тишина, первозданная чистота шельфового ледника: целеустремленное дыхание собак, натягивающих постромки, шипение полозьев, молочно-белый небесный свод. Гарнер осматривал бесконечный ледяной простор перед собой сквозь колеблющуюся пелену снега; ветер вгрызался в него, заставляя периодически поднимать руку и счищать тонкую корку льда, нараставшую по краям балаклавы, и сухой шорох, с которым ткань прижималась к лицу, напоминал ему, что он жив.

Их было четырнадцать. Четверо мужчин – один из них, Фейбер, был привязан к саням за спиной у Гарнера и бо́льшую часть времени проводил без сознания, но порой всплывал из морфиновых глубин и стонал. Десять больших гренландских собак, серо-белых. Двое саней. И тишина, очищавшая его от памяти и желаний, опустошавшая его изнутри. За этим он и отправился в Антарктику.

А затем, внезапно, тишина отворилась, как рана:

Громоподобный треск, оглушительный, как звук раскалывающей камень молнии, сотряс лед, и собаки из упряжки, шедшей впереди, ярдах в двадцати пяти от Гарнера, разразились паническим лаем. Гарнер видел, как это случилось: ведущие сани опрокинулись – выбросив Коннелли на снег – и нырнули носом под лед, будто их утащила вырвавшаяся из-под земли огромная рука. Ошарашенный, он наблюдал за этим еще мгновение. Провалившиеся сани, торчавшие изо льда обломком камня, становились все ближе, ближе. Потом время запнулось и рвануло вперед. Гарнер бросил себе за спину один из тормозов. Крюк заскакал по льду. Когда он зацепился, Гарнер почувствовал рывок позвоночником. Позади загудела веревка, сдерживая его движение. Но этого было недостаточно.

Гарнер выбросил второй тормоз, потом третий. Крюки вгрызлись в лед, сани подпрыгнули и поехали на одном полозе. На мгновение Гарнеру показалось, что сейчас они полетят кувырком, потащив за собой собак. Потом зависший в воздухе полоз врезался в землю, и упряжка встала, подняв облако мерцающей ледяной крошки.

Собаки отступили в тень саней, завывая и щелкая зубами. Не обращая на них внимания, Гарнер спрыгнул на лед. Он оглянулся на Фейбера – тот чудом остался привязанным, лицо его было пепельно-серым – и бросился к потерпевшим крушение саням, лавируя на минном поле рассыпанного груза: еды и палаток; утвари для готовки; своей докторской сумки, из которой изверглись, разлетевшись бриллиантовым веером, блестящие инструменты и те несколько драгоценных ампул морфина, с которыми согласился расстаться Макриди.

Потерпевшие крушение сани держались, опасно кренясь, на ледяном выступе над черной расщелиной. Пока Гарнер стоял, они соскользнули на дюйм, потом еще на один, увлекаемые весом собак. Он слышал, как те скулят и скребут когтями, борясь с упряжью, натянутой тяжестью Атки – ведущего пса, который висел, невидимый, за краем пропасти.

Гарнер представил его – борющегося с ремнями в черном колодце, пока неровный круг сероватого света в вышине становится меньше дюйм за дюймом при каждом рывке – и почувствовал внутри себя зов ночи, извечное притяжение тьмы. Потом его схватили за лодыжку.

Это был Бишоп, цеплявшийся за лед, в одном неудачном движении от падения в расщелину: лицо побелело, сквозь очки видны покрасневшие глаза.

– Черт, – сказал Гарнер. – Сейчас…

Он склонился, ухватился рукой за запястье Бишопа и, оскальзываясь, вытащил его. Инерция опрокинула Гарнера на спину, в снег, а Бишоп свернулся рядом в позе эмбриона.

– Ты в порядке?

– Лодыжка, – ответил тот сквозь зубы.

– Давай посмотрю.

– Не сейчас. Коннелли. Что с Коннелли?

– Он свалился…

С металлическим скрежетом поехали сани. Соскользнули на фут, на полтора, потом замерли. Собаки вопили. Гарнер никогда не слышал, чтобы собаки издавали такие звуки, – он не представлял, что собаки способны на такие звуки – и на мгновение их слепой, бессловесный ужас окутал его. Он снова подумал об Атке, который висел там, царапая когтями тьму, и снова почувствовал у себя внутри какое-то движение…

– Спокойно, дружище, – предупредил Бишоп.

Гарнер глубоко вдохнул, холодный воздух оцарапал его легкие.

– Надо быть спокойным, док, – продолжил Бишоп. – Тебе придется обрезать его ремни.

– Нет…

– Или мы потеряем сани. И остальных собак. Случись это – мы все здесь умрем, понятно? Я сейчас не в состоянии. Мне нужно, чтобы это сделал ты…

– А как же Коннел…

– Не сейчас, док. Послушай меня. У нас нет времени. Понимаешь?