Фейбер сидел в палатке – там резко воняло по́том, мочой и керосином так, что слезились глаза, – его густые волосы темным нимбом окружали голову, кожа была бледна как у пещерной рыбы. Он все еще пытался кричать, но голос его сорвался, и даже самые отчаянные потуги производили только долгий надтреснутый хрип, который, казалось, проталкивался через горло как стальная вата. Нога Фейбера высовывалась из-под одеяла, все еще чудовищно распухшая.

Жар от печи Нансена был почти удушающим.

Гарнер опустился на колени и попытался осторожно уложить Фейбера обратно в спальный мешок, но тот сопротивлялся. Он уставился на Гарнера, его болезненный хрип постепенно стих. Вцепившись крючьями пальцев в воротник доктора, он подтащил того ближе к себе, так близко, что можно было почуять кислую вонь его дыхания.

– Фейбер, успокойся, успокойся!

– Оно… – Голос Фейбера осекся. Он сглотнул и попробовал снова: – Оно отложило в меня яйцо.

Бишоп и Коннелли ввалились в палатку, и Гарнер неожиданно ощутил себя в ловушке, ошеломленный жаром, и вонью, и паром, струйками поднимавшимся от их одежды, пока они подходили ближе, глядя на Фейбера.

– Что происходит? – спросил Бишоп. – С ним все в порядке?

Фейбер пожирал вошедших бешеным взглядом. Не обращая на них внимания, Гарнер положил ладони ему на щеки и повернул его лицо к себе.

– Посмотри на меня, Фейбер. Посмотри на меня. О чем ты говоришь?

Фейбер кое-как выдавил улыбку.

– Во сне. Оно затянуло мою голову в свое тело и отложило в меня яйцо.

Коннелли сказал:

– У него бред. Видишь, почему нельзя оставлять его в одиночестве?

Гарнер выудил ампулу с морфином из своей сумки. Увидев это, Фейбер задергался.

– Нет! – выкрикнул он, снова обретая голос. – Нет!

Он выпростал из-под одеяла ногу, перевернув печь Нансена. Выругавшись, Коннелли бросился к ней, но было уже слишком поздно. Керосин выплеснулся на одеяла и припасы, палатку охватило пламя. Они забились в тенетах паники. Бишоп, спотыкаясь, выбежал из палатки, а Коннелли оттолкнул Гарнера – тот упал на спину и остался лежать – и ухватил Фейбера за ноги, вытаскивая наружу. Тот кричал, сопротивлялся, цеплялся за пол, но Коннелли был сильнее. Мгновение спустя Фейбер исчез, утащив за собой тлеющий рюкзак.

Гарнер все еще лежал в палатке, наблюдая за тем, как огонь жадно захватывает потолок, роняя пылающие языки вниз, на его тело. Гарнер закрыл глаза, и жар объял его, словно любовница с пламенным сердцем.

Чувствовал он, однако, не обжигающий огонь, а холодное подземельное дыхание, тишину глубокой могилы, погребенной под шельфовым ледником. Лестница уходила вниз, и со дна ему снова послышался звук: женский голос призывал его. Спрашивал, где он.

Элизабет, позвал он, и голос его отразился от камня эхом. Ты там?

Если бы я только смог ее увидеть, подумал он. Если бы я только смог ее похоронить. Заполнить эти прекрасные глаза землей. Укутать ее темнотой.

Элизабет, ты меня слышишь?

Потом его обхватили огромные ручищи Коннелли, и он снова почувствовал жар, жгучие обручи боли, охватившие ноги и грудь. Он словно оказался в сердце звезды.

– Надо бы дать тебе сгореть, безмозглому сукину сыну, – прошипел Коннелли, но не сделал этого. Он выволок Гарнера наружу – тот открыл глаза, чтобы увидеть, как перед ним пламенеющим занавесом расходится брезент, – и уронил его в снег. Боль ненадолго отступила, и Гарнер скорбел об ее уходе. Он перекатился и поднял голову. Над ним стоял Коннелли, его лицо искажалось омерзением. За спиной его дрожащим огнем догорала похожая на оброненный факел палатка.

Надо всем этим летел дрожащий голос Фейбера, то нараставший, то стихавший как ветер.

Коннелли бросил на землю рядом с Гарнером ампулу и шприц.

– У Фейбера снова рана вскрылась, – сказал он. – Иди и делай свою работу.

Гарнер медленно поднялся, чувствуя, как натягивается кожа на груди и ногах. У него ожоги; придется сначала помочь Фейберу, а уже после этого выяснить, насколько они серьезные.

– А потом помоги нам собраться, – добавил Бишоп, который вел собак к упряжкам; голос его был хриплым и севшим. – Убираемся отсюда к чертовой матери.

Когда они добрались до склада, Фейбер был уже мертв. Коннелли сплюнул в снег и отвернулся, чтобы распрячь собак, а Гарнер и Бишоп зашли внутрь и развели огонь. Бишоп поставил кипятиться воду для кофе. Гарнер распаковал постельное белье и расстелил на койках, стараясь двигаться осторожнее. Как только помещение достаточно прогрелось, он разделся и осмотрел ожоги. От них наверняка останутся шрамы.

На следующее утро они соорудили для Фейбера саван и положили его тело в холодильник.

А потом стали ждать.

До прибытия корабля оставался еще месяц, и, хотя экспедиция Макриди должна была вернуться раньше, непредсказуемость Антарктики не позволяла им быть в этом уверенными. В любом случае они застряли тут друг с другом надолго, и даже щедрые запасы склада – относительное изобилие пищи и лекарств, игральных карт и книг – не могли полностью отвлечь их от конфликтов.

В последующие дни Коннелли смог обуздать свою злость на Гарнера, но хватило бы малейшего пустяка, чтобы снова ее распалить, поэтому Гарнер старался помалкивать. Как и в траншеях Франции, в Антарктике легко было подыскать объяснение чужой гибели.

Спустя пару недель этого пустого существования, когда Коннелли дремал на своей койке, а Бишоп читал старый журнал по естественной истории, Гарнер решился заговорить о том, что случилось в расщелине.

– Ты это видел, – сказал он тихо, чтобы не разбудить Коннелли.

Бишоп не сразу показал, что услышал его. Наконец он отложил журнал и вздохнул.

– Что видел? – спросил он.

– Сам знаешь.

Бишоп покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Не знаю. Я не понимаю, о чем ты говоришь.

– Там что-то было.

Бишоп ничего не ответил. Он снова поднял журнал, но глаза его оставались неподвижны.

– Там внизу что-то было, – настаивал Гарнер.

– Ничего там не было.

– Оно утащило Атку. Я знаю, что ты это видел.

Бишоп упорно не смотрел в его сторону.

– Там ничего нет, – заговорил он после долгого молчания. – Ничего. Это пустая земля.

Он моргнул и перевернул страницу журнала.

Гарнер улегся на свою койку, уставился в потолок. Хотя долгий антарктический день еще не закончился, он близился к закату, и солнце зависло над горизонтом как огромный пылающий глаз. Оно создавало длинные тени, и лампа, которую Бишоп зажег, чтобы почитать, заставляла их танцевать. Гарнер смотрел, как они мечутся по потолку. Через некоторое время Бишоп погасил свет и задернул окна занавесками, погрузив их всех в темноту. В ней Гарнер почувствовал, как в нем пробудилось нечто вроде покоя. Он позволил его волнам пройти через себя, ощутил, как оно накатывает и отходит с каждым медленным ударом его сердца.