– Элизабет… – выдохнул он и спустился еще на одну ступень, и еще на одну, пока веревка, о которой он позабыл, рывком не сдавила ему туловище. Он посмотрел вверх, на бледный круг лица Коннелли высоко над собой.

– Какого черта ты там делаешь, док? – крикнул Коннелли голосом, хриплым от ярости, а потом, чуть ли не вопреки своей воле, Гарнер обнаружил, что поднимается обратно к свету.

Стоило ему выйти на ровную поверхность, как Коннелли схватил его за воротник и бросил на землю. Гарнер попытался найти опору в снегу, но Коннелли пинком уронил его обратно; обросшее светлой бородой лицо кривилось от ярости.

– Безмозглый ты сукин сын! Тебе что, плевать, что мы тут все сдохнем?

– Отстань от меня!

– Из-за пса? Из-за чертова пса? – Коннелли снова хотел его пнуть, но Гарнер перехватил ногу и откатился, уронив противника на себя. Они боролись в снегу, их тяжелые куртки и перчатки предотвращали любые серьезные повреждения.

Полог одной из палаток откинулся, и наружу, хромая, выбрался Бишоп, на лице его была написана карикатурная тревога. Он подошел к ним, застегиваясь на ходу.

– Прекратите! Прекратите сейчас же!

Гарнер поднялся, и его повело назад. Коннелли встал на одно колено, согнувшись и задыхаясь. Он указал на Гарнера:

– Я нашел его в расщелине! Он спустился в одиночку!

Гарнер прислонился к навьюченным саням. Он чувствовал, что Бишоп смотрит, как он стягивает перчатку и ощупывает ссадину на лице, но взгляда не поднимал.

– Это правда?

– Разумеется, это правда! – крикнул Коннелли, но Бишоп, махнув рукой, заставил его утихнуть.

Гарнер взглянул на него, тяжело дыша.

– Ты бы это видел, – проговорил он. – Господи, Бишоп.

Бишоп перевел взгляд на расщелину и заметил крючья и веревку, уходящую в темноту.

– Ох, док, – сказал он тихо.

– Это не расщелина, Бишоп. Это лестница.

Коннелли подошел к Гарнеру, ткнул в него пальцем:

– Что? Ты из ума выжил!

– Сам посмотри!

Бишоп вклинился между ними.

– Хватит! – Он повернулся лицом к Коннелли. – Отойди.

– Но…

– Отойди, я сказал!

Коннелли оскалился, потом развернулся и побрел обратно к расщелине. Опустился на колени у ее края и начал вытягивать веревку.

Бишоп посмотрел на Гарнера:

– Объяснись.

Вся страсть Гарнера моментально улетучилась. На него нахлынула усталость. Его мышцы болели. Как объяснить это Бишопу? Как объяснить так, чтобы они поняли?

– Атка, – сказал он просто, умоляющим тоном. – Я его слышал.

На лице Бишопа проявилась глубокая жалость.

– Док… Атка был всего лишь псом. Нам нужно довезти Фейбера до склада.

– Я все еще слышал его.

– Тебе нужно собраться. На кону настоящие жизни, понимаешь? Мы с Коннелли – не доктора. Фейберу нужен ты.

– Но…

– Ты понял меня?

– Я… да. Да, я понимаю.

– Когда ты залезаешь в такие места, особенно в одиночку, ты рискуешь всеми нами. Что мы будем делать без дока, а?

Этот спор Гарнер выиграть не мог. Только не так. Поэтому он схватил Бишопа за руку и подвел к расщелине.

– Посмотри, – сказал он.

Бишоп выдернул руку, его лицо помрачнело. Коннелли выпрямился, следя за их разговором.

– Не надо меня хватать, док, – сказал Бишоп.

– Бишоп, – попросил Гарнер. – Пожалуйста.

Бишоп помедлил, потом подошел к разлому.

– Хорошо.

Коннелли взорвался криком:

– Да что же вы творите!

– Мы не будем спускаться, – сказал Бишоп, поглядев на обоих. – Я только загляну, ладно, док? Это все, чего ты добьешься.

Гарнер кивнул.

– Хорошо, – ответил он. – Хорошо.

Они подошли к краю расщелины вдвоем. Вблизи Гарнер словно чувствовал у себя в печени крюк, тянущий его вниз. Требовалась сила воли, чтобы остановиться на краю, стоять спокойно и не дрожать, и глядеть на этих двоих так, словно вся его жизнь не зависела от этого момента.

– Это лестница, – сказал он. Его голос был ровным. Его тело – недвижным. – Она высечена в камне. На ней… какие-то изображения.

Бишоп долго вглядывался во тьму.

– Я ничего не вижу, – сказал он наконец.

– Говорю тебе, она там есть! – Гарнер осекся и унял себя. Попробовал зайти с другой стороны. – Это… это может быть открытием века. Хотите утереть нос Макриди? Пусть себе ставит свой флажок. Это доказательство того, что, что… – он умолк. Он не знал, чему это служило доказательством.

– Мы отметим это место на карте, – ответил Бишоп. – И вернемся. Если то, о чем ты говоришь, правда, разлом никуда не денется.

Гарнер включил свой фонарь.

– Смотри, – сказал он и бросил его вниз.

Фонарь вращался, его белый луч рассекал темноту с холодной точностью скальпеля, высвечивая обтесанный камень и то, что могло быть резьбой, а могло – естественным рельефом. Он со стуком приземлился подле собачьего трупа, ярко озарив открытую пасть и вываленный язык, и черную лужу крови под ними.

Бишоп на мгновение задержал на этом взгляд, а потом покачал головой.

– Черт побери, док, – сказал он. – Ты серьезно испытываешь мое терпение. Пойдем.

Бишоп готов был уже отвернуться, когда тело Атки дернулось один раз – Гарнер это видел – а затем другой, почти незаметно. Гарнер протянул руку и ухватился за рукав Бишопа.

– Господи, да что еще… – начал тот резким от раздражения голосом. И тогда тело пса утащили во тьму, так быстро, что казалось, будто оно растворилось в воздухе. Только кровь его, размазанный след, исчезающий в тени, свидетельствовала, что оно там было. Кровь и потревоженный фонарь, который лениво описывал полукруг; его ничем не заслоненный луч сперва копьем пронзил пустую темноту, потом упал на гладкий, холодный камень и остановился наконец на том, что могло быть высеченной в камне когтистой лапой. Свет мигнул и погас.

– Какого хера… – выдохнул Бишоп. Из палатки за их спинами вырвался крик. Фейбер.

Гарнер сорвался в неуклюжий бег через сугробы, высоко задирая ноги. Остальные кричали ему в спину, но слова их терялись в ветре и его собственном тяжелом дыхании. Тело двигалось так, как было натренировано, но разум его был пришпилен, будто корчащееся насекомое, к оставшейся позади расщелине, к яркому, пылающему образу того, что он только что увидел. Им двигали страх, и адреналин, и что-то еще, какая-то другая эмоция, которую он ощутил впервые за долгие годы, а возможно, и за всю жизнь, какая-то переполняющая сердце восхитительная экзальтация, грозившая погасить его как затухающий уголек.