Тара стояла сбоку, лицо ее покраснело то ли от злости, то ли от стыда, а может, разом и от того и от другого. Она решительно подошла, с силой схватила Джереми за бицепс и потащила за собой. Мужчины перестали его удерживать.

– Может, полицию вызвать? – предложил кто-то.

– Да пошел ты в жопу! – рявкнула Тара.

Она выволокла Джереми через входную дверь на холодный воздух. И не отпустила до тех пор, пока они не подошли к грузовику. Над ними куполом нависала ночь, мир усыпали созвездия рождественских цветов. Тара обмякла, прижавшись к двери грузовичка, уткнувшись лицом в стекло. Джереми стоял молча, пытаясь нащупать хоть какое-то чувство, какую-то подходящую модель поведения. Теперь, когда адреналин отступал, до него начало доходить, насколько все было плохо.

Тара выпрямилась и, не глядя на него, сказала:

– Мне нужно вернуться на минуту. Жди здесь.

– Хочешь, я пойду с тобой?

– Просто жди здесь.

Так он и сделал. Она подошла к двери и позвонила, вскоре ее впустили. Джереми постоял, чувствуя, как холод проникает в тело, гасит последние теплые искры алкоголя. Потом сел за руль грузовичка и стал ждать. Вскоре дверь дома снова открылась, и показалась Тара. Она стремительно подошла к машине – за ней стелился пар дыхания – и открыла дверцу со стороны Джереми.

– Пересаживайся, – сказала она. – Поведу я.

Он не стал возражать. Несколько секунд спустя Тара завела двигатель и выехала на дорогу. Она медленно увозила их прочь из этого района, пока последний большой дом не канул в темноту позади, словно блестящее украшение, оброненное в океан. Тара вырулила на шоссе, и они начали долгую дорогу домой.

– Он не станет заявлять в полицию, – заговорила она наконец. – Маленькое чудо.

Джереми кивнул.

– Я думал, ты хотела, чтобы я поставил его на место, – сказал он и немедленно об этом пожалел.

Она не ответила. Украдкой Джереми бросил на нее взгляд: по лицу Тары невозможно было что-то прочесть. Она сделала глубокий вдох.

– Ты что, сказал миссис Уинн, что мы евреи?

– …угу.

– Зачем? Зачем ты это сделал?

Он только покачал головой и уставился в окно. Вдалеке проносились огни.

Тара всхлипнула, не убирая рук с руля. Ее лицо искажала мука.

– Тебе нужно взять себя в руки, – сказала она. – Я не понимаю, что с тобой происходит. Я не понимаю, что мне делать.

Джереми откинул голову на сиденье и закрыл глаза. Его внутренности обращались в камень. Он знал: надо что-то сказать, надо хотя бы попытаться объясниться, иначе настанет день, когда Тара его покинет. Возможно, настанет очень скоро. Но страх слишком сильно сдавливал горло, он не позволял Джереми заговорить. Он едва позволял дышать.

После возвращения домой Джереми не может вынести натянутого молчания. Через час он сбегает в грузовике, перед уходом заскочив на чердак. Теперь он несется по извилистой двухполосной черной трассе так быстро, что не может удержаться на своей полосе. Если кто-то появится на встречной – хана обоим. Он резко берет вправо, подъезжая к повороту на Дикий Акр; грузовик слишком сильно трясет на ухабах и ударяется ходовой частью о землю. Джереми гонит его в гору по неухоженной, заросшей травой грунтовке. Трясущийся пикап одолевает поворот, что-то воет у него под капотом. Баранка выскальзывает из рук Джереми, машина влетает в канаву, с треском останавливается, и он врезается лицом в руль.

Фары косоглазо глядят в насыщенный пылью воздух, освещая каркасы домов, которые за пеленой из поднятых в воздух грязи и глины напоминают исполинских дрейфующих призраков. Джереми откидывается на сиденье, осторожно касается носа, и глаза его застилаются слезами. Полная луна истекает серебряной кровью в небесах. Что-то внутри него сжимается, и во рту становится кисло. Джереми зажимает его рукой, крепко зажмуривается и думает: не смей этого делать, сука, не смей этого делать.

Он не делает этого. Сглатывает, обжигая горло.

Потом несколько раз ударяет локтем в дверь. Укладывает голову на руль и рыдает. Это мощные, ломающие тело рыдания, такие, из-за которых он отчаянно хватает воздух ртом, такие, каких с ним не случалось с тех пор, как он был ребенком. Они немного пугают его. Он не хотел издавать подобных звуков.

Через некоторое время Джереми успокаивается, поднимает голову и смотрит на ближайший каркас дома, в свете луны окрасившийся в костяной цвет. Пол внутри усеян темными пятнами. Позади шевелится лес. В приступе ужаса Джереми хватает ружье со стойки, открывает дверь и выскакивает на дорогу.

Ружье в руках кажется скользким. Он забегает в недостроенный дом и поднимает оружие к подбородку, направляет его в сторону темного леса, смотрит в прицел. Мир и все звуки сжимаются в единую неподвижную точку. Джереми смотрит, и ждет.

– Выходи! – кричит он. – Выходи! Выходи!

Но никто не приходит.

Утром, перед тем как уйти на работу, Ник нашел и поцеловал свою мать. Нашел с помощью фонарика, действуя, как и всегда, осторожно, чтобы случайно не задеть ее лучом. На этот раз она была в кухне: загнала свою инвалидную коляску в маленький проем между холодильником и плитой. Когда он подошел к ней, мать, казалось, пребывала в полубессознательном состоянии, что не было чем-то необычным; она легонько качнула головой, когда Ник коснулся губами ее щеки, словно кивнула в знак благодарности. Отойдя от матери, он чуть не споткнулся о тарелку, оставленную ею на полу. Быстрое движение фонарика высветило ярко-красный мазок крови на фарфоре – кричащую дугу красоты, напоминавшую деталь с картины Поллока. Ник подобрал тарелку и поставил ее в раковину. Снова подошел к матери и убедился, что одеяло не спадает у нее с ног и что ей тепло.

Поцелуй был актом долга и любви; если между ними была какая-то разница, Ник этой разницы не видел.

«У мисс Джозефины» был маленьким ресторанчиком каджунской кухни в половине квартала от дистального конца Бурбон-стрит, в месте, о котором Ник всегда думал как о «пидорском районе». Ресторан был достаточно далек от главной улицы, чтобы хозяин мог утверждать, будто не способен позволить себе кондиционер на кухне. Поэтому работникам приходилось открывать дверь для доставки продуктов, впуская теплый, вязкий субтропический воздух, пронизанный ароматом гниющего мусора, исходившим от мешков, которые каждый день сваливали кучей у бровки тротуара. Кухня была маленькой и тесной, хоть в ней и работало всего трое: Ник, трудившийся в испарениях, выдыхаемых посудомоечной машиной, и два чернокожих повара – Тайрон и Большой Джейк. Когда дела шли не очень – а так было почти всегда – и посуду мыть приходилось редко, хозяин занимал трудовые часы Ника подготовкой продуктов для ночной смены, а иногда и на следующий день. Тогда ему приходилось чистить картошку и креветки, мыть шпинат, освобождать длинные, фаллические веревки колбасы андуй от шкурки и нарезать их. Таким образом, Нику платили как посудомойщику за работу помощника повара. Ник убеждал себя, что хозяин, будучи евреем, просто действует сообразно своей природе, – так ему было легче это принять. К тому же, в силу семейных обстоятельств, он не мог позволить себе такой роскоши как увольнение.