деятельность людей, наделенных стремлениями и страстями, переживающих события, пребывающих в том либо ином настроении, короче говоря – «в полноте жизненных проявлений»[907], которую и надлежит раскрыть исследователю. В понимании Вадимом Сергеевичем любых исторических процессов человеческий фактор выходил на первый план – и когда его заботила позиция тех или иных политических лидеров, и тогда, когда он обращался к характеристике революционных масс.

Достоинством моей диссертационной работы «Установление якобинской диктатуры», на защите которой он выступал в качестве официального оппонента, В.С. считал, что «автор не только отвлеченно стоит на определенной позиции», но и «проявляет глубокую заинтересованность в познании масс», «ставит во главу угла роль их требований в генезисе» якобинской диктатуры, и – это замечательно характеризует самого оппонента – «чувствуется, что ему близка эта масса»[908].

Замечательной, даже трогательной чертой В.С. было привнесение личностного, «человеческого» фактора в историографические оценки. Он находил, что интерес к определенным проблемам и деятелям революции является продолжением личности ученого, и потому, например, Захер выбрал изучение жизни и деятельности выразителей настроений городской бедноты, а Манфред стал биографом Робеспьера (потом и Наполеона).

Обстоятельством, осложнившим положение в профессиональном сообществе и, увы, профессиональную судьбу В.С., была «периферийность». Восторжествовавшая в советское время сверхцентрализация изрядно затронула научную сферу. В привилегированном положении находилась не только Академия – «штаб науки», но и университеты, пединституты Москвы, а также, хотя и в значительно меньшей степени, Ленинграда. Привилегии определяли статус и материальное положение ученых, включали разнообразные «квоты»: приема в аспирантуру, издания литературы, зарубежных командировок[909]. В столице были сосредоточены важнейшие издательства и журналы исторического профиля. Чувствительным был контроль столицы за научной карьерой кадров из провинции.

Такой внутренний контроль научного сообщества во многом был оправдан. В 1950–1960-х годах в секторе новой истории Института сосредоточился цвет советских исследователей Запада. В.С. очень ценил общение с московскими коллегами, поездки в столицу и Ленинград[910]. К сожалению, и мне это также хорошо известно, общение было непростым: порой возникали нечувствительность, с одной стороны, обида и разочарование – с другой. Сообщая о визите в Одессу Марка Булуазо, В.С. с горечью писал, что французский профессор «проникся большим сочувствием» к его «положению… на “периферии”, чем Ваши московские маститые коллеги»3. Лишь немногие дарили то, чем В.С. так дорожил – «радость взаимопонимания»4 – Захер, Осип Львович Вайнштейн, который был профессором у В.С. еще в Одессе в 1933 г. и с которым он подружился в 1935 г. в Ленинграде[911], В.С. Люблинский[912]. Теплые воспоминания остались у В.С. о С.Б. Кане.

Очень прочувственную и благодарную статью В.С. написал к 100-летию В.П. Волгина, с которым он познакомился еще аспирантом. Вячеслав Петрович сыграл известную роль в переориентации Алексеева-Попова на историю идей эпохи Французской революции, отсоветовал заниматься аграрным уравнительством, знаменитым loi agraire и помог, используя свой высокий статус вице-президента Академии наук, получить микрофильмы документов Национальной библиотеки Франции о Cercle social, которым и занялся В.С. Поощрив интерес Вадима Сергеевича к идеям Руссо, Волгин поспобствовал включению сочинений философа в престижную академическую серию «Литературных памятников»[913].

В коллизиях центр – периферия дело не ограничивалось лишь духовным авторитетом. Центр претендовал на монополию в научно организационной деятельности, и проявление инициативы со стороны провинциальных ученых было весьма затруднено – элементарно отсутствовали средства на издание книг или приглашение иногородних коллег на конференции, что делало обыденностью участие многих, по выражению В.С., «заочным». Впрочем, и сейчас, спустя более полувека, подобная практика сохраняется.

В таких условиях организация Алексеевым-Поповым, доцентом славного своим прошлым, но сугубо периферийного в советское время Одесского университета двух, можно сказать, всесоюзных конференций – по истории якобинской диктатуры и к 250-летию Руссо[914] – было делом исключительным и, возможно, беспрецедентным.

Благоприятными факторами явилось то, что в Одессе сохранялись традиции российско-французских связей, что кафедру всеобщей истории немало лет возглавлял авторитетный ученый К.П. Добролюбский, что здесь существовал Воронцовский архив с обильными материалами по раннему периоду революции. Случалось В.С. по справедливости гордиться родным городом, ставшим его судьбой[915]. Вне сомнения, культивирование Одессой своего исторического и культурного наследия позволило, в конечном счете, получить поддержку и в университете[916], и со стороны городских властей.

И все же важнейшим фактором стал энтузиазм Вадима Сергеевича, его, без всякого преувеличения, подвижничество. Достаточно почитать переписку с Захером, чтобы ощутить, сколько физических сил, нервов и, в последнем итоге, лет жизни стоили В.С. эти конференции, а главное – издание их материалов. Конференция по истории якобинской диктатуры состоялась в 1958 г., ее труды были опубликованы в 1962 г.[917].

Осложнением становилось и то, что В.С. принадлежал к породе максималистов. Он бесконечно совершенствовал свою статью «Проблемы истории якобинской диктатуры в свете трудов В.И. Ленина»[918], которая в итоге составила четверть книги. Помимо того, была работа с другими авторами, которая далеко выходила за пределы редактирования, даже самого тщательного. Очень ярко характеризовало требовательность В.С. то, что ему приходилось, как он говорил, «дорабатывать многие статьи» и притом «очень и очень основательно». В.С. добивался высокого теоретического уровня всего сборника. А это требовало уточнения и согласования правки, и как следствие – бесконечной переписки!

Приходилось – что, очевидно, было самым тяжелым – согласовывать, а лучше сказать словами В.С., «пробивать» сборник на всех иерархических уровнях, начиная с университета, где далеко не все поддерживали инициативу ученого. И, наконец, не последнее по значению – административно-техническая издательская работа, которая тоже едва ли не полностью легла на плечи В.С. Он «достает» бумагу и непосредственно вывозит ее из Одесского порта, находит латинский шрифт для французских резюме статей и привозит его из Кишинева, самолично рассылает по почте сначала оттиски, а затем и саму книгу.

Одно накладывалось на другое, провоцируя конфликты, создавая порой критическую ситуацию вокруг издания сборника. Заметим, первоначально анонсировался объем 17 п.л., в итоге получилось более 40! И это при тираже 1300 экз. Нетрудно догадаться, какая нагрузка падала на университетское издательство, притом, что сроки сдачи материалов в печать – а, значит, и выхода сборника из печати – постоянно переносились[919].

«После того, как я добился в Киеве разрешения на увеличение его объема до 30 печ. листов, – писал Алексеев-Попов, – столкнулся здесь, в самом у[ниверси]тете с грязной кампанией, поднятой исключительно с целью опорочить, запачкать и унизить меня, добившись уничтожения набора, якобы пришедшего в негодность и т. д. Фельетоны и статьи в многотиражке, лживые рапорты нового д[иректо]ра, заявления на партийном комитете у[ниверси]тета – все было пущено в ход». В общем, над сборником, по выражению В.С., нависла угроза «убийства». «К счастью,