его письма Захеру исключительно трогательны). «Уехал [из Ленинграда] со сложным чувством… Мне кажется, что на меня до сих пор устремлен Ваш испытующий взгляд». «Не осталось ли у Вас какой-то неуверенности во мне?», – обращался он к Якову Михайловичу[966]. «Ради Бога не лишайте меня своей дружбы»![967].

В.С. надеялся, что профессор поймет искренность чувств и доброжелательность отношения: В.С. брался отредактировать рукопись, и действительно, его буквально постраничные замечания свидетельствуют о готовности к такой работе – вот уж подлинно «хотели как лучше», а обернулось форменным издевательством редакции над автором. К счастью, Захер все понял и проявил характерную для него широту натуры. Их отношения выдержали испытание советским идеологическим режимом; дружеская и деловая одновременно переписка продолжалась до последних дней жизни Захера.

Кончина Я.М. тяжело переживалась Вадимом Сергеевичем. «Прошлый год, – писал он А.Р. Иоаннисяну, – был для меня очень тяжелым, я бы сказал трагическим. В марте мы потеряли Я.М. Захера, с которым я последнее время был очень, очень душевно близок. Это была благороднейшая личность»[968].

Под знаком дружбы Алексеева-Попова с Захером складывались и мои отношения с В.С. Хотя я стал москвичом и научным руководителем моей кандидатской диссертации оказался не кто иной, как Манфред, В.С. упорно (и справедливо) видел во мне ученика Захера. «Рад за Якова Михайловича», – писал он, ознакомившись с моей диссертационной работой и дав ей высокую оценку[969]. Обобщая результаты своего исследования, я развивал то понимание якобинской диктатуры как организационной структуры народного движения, которое предложил Алексеев-Попов. Притом заимствовал формулировки, которые дал мой научный руководитель.

В.С. все это оценил: «Было мне отрадно читать Вашу работу и потому, что она увлекла меня своей серьезностью. И еще потому, что увидел, что не зря я положил так много сил на нашу конференцию и издание ее трудов. Вот Вам они и пригодились. Хотя не скрою – тут у Вас есть чуть-чуть “реверансы”». В.С имел в виду «мысли и определения» из работ Манфреда, хотя и признавал их «подлинно удачными»[970]. В общем, он счел работу «своею» и предложил не только оппонировать при защите, но и редактировать при подготовке к печати. Характерная для В.С. деталь: в своем выступлении на защите он говорил, что моя диссертация «подтверждает наше понимание самого типа якобинской диктатуры» и «позволяет найти новые аргументы в пользу нашего понимания этой диктатуры (курсив мой. – А.Г.)»[971].

Особенно это касалось той главы диссертационного исследования, которая была посвящена федералистскому восстанию лета 1793 г. В.С. неизменно выделял ее. Шла дискуссия о социальной природе якобинской диктатуры, и в ходе ее В.Г. Ревуненков акцентировал противоречия между «якобинской буржуазией» и «санкюлотскими» низами Парижа. А в упомянутой главе было показано, что ставший движущей силой процесса установления диктатуры социальный раскол в общенациональных рамках происходил по другому принципу – между крупной буржуазией, поддерживавшей «федералистов», и поддержавшими якобинский Конвент демократическими слоями (низы буржуазии, крестьянская масса, городская беднота)[972].

Вот почему В.С. писал: «Самым важным Вашим вкладом – ударяющим по Ревуненкову с огромной силой, кстати, – считаю главу о федер[алистском] мятеже, раскрытие его социального аспекта. Это и ново, и убедительно, неопровержимо вместе с тем»[973]. Выявляющееся в документах моего личного архива отношение Алексеева-Попова к полемике между ленинградским профессором и теми, кого последний именовал сначала «школой Лукина – Манфреда», а потом даже «московской школой», очень интересно и многозначительно.

Дело в том, что Алексеев-Попов публично не участвовал в полемике. По просьбе Ревуненкова (с которым они, очевидно, были знакомы еще до Войны), В.С. написал рекомендательный отзыв для издания его книги, имея при этом перед глазами, как я предполагаю, не текст рукописи, а присланные ее автором тезисы[974]. Понятно, никаких личных выпадов в адрес коллег здесь не содержится. Думается, вряд ли бы их В.С. пропустил, ведь он писал по другому поводу: «Интересен научный спор, а не какие-то удары по людям»[975].

Дав своего рода благословение на издание первой книги Ревуненкова, положившей начало дискуссии, В.С. затем как бы устранился. На симпозиуме по проблемам якобинской диктатуры в Институте всеобщей истории (май 1970 г.) он – единственный из активных исследователей этих проблем – не присутствовал, что вызвало известное недоумение коллег, заподозривших нежелание ввязываться в полемику из-за предстоявшей защиты своей диссертации. Возможно и другое объяснение: В.С. мог опасаться, что симпозиум превратится в «наш ответ Ревуненкову», в шельмование того по известному образцу.

Во время моей защиты В.С. рекомендовал мне не упоминать имя Ревуненкова, что всецело отвечало и моей внутренней установке критиковать позицию, а не человека. То же сделал и В.С. в своем выступлении на диссовете. И, когда на следующий день после защиты симпатизировавший Ревуненкову академик Нарочницкий спросил посетившего его Алексеева-Попова: «Вы там, небось, все полоскали ленинградского профессора», В.С. с удовлетворением (как он сказал мне) ответил: «Даже не поминали».

Между тем критическое отношение В.С. к позиции Ревуненкова выглядит совершенно определенным: «Сейчас у нас наметилась дискуссия по вопросу о том, едина ли была революционная диктатура или существовали диктатура более демократическая в лице секционной организации и диктатура буржуазная в лице Конвента… Мне кажется, что содержание, выводы, наблюдения, построенные на анализе фактов работы тов. Гордона, ее соответствующие главы показывают, что установление якобинской диктатуры было единым процессом»[976].

В.С. не удержался и от жестких обобщений. Сопоставляя мое исследование и позицию неназываемого оппонента, он говорил, что в первом случае выражен «дух отношения Ленина, а не выдержки из него»[977]. Похоже, поддержав издание работы Ревуненкова, В.С. надеялся, что произойдет дискуссия, плодотворность которой он априорно допускал. И здесь его постигло разочарование. «Серьезной дискуссии не будет»[978], – сделал он вывод из разговора с Нарочницким, главным редактором «Новой и новейшей истории», который, опубликовав дискуссионную статью Ревуненкова, сделал официальное приглашение другим специалистам. И В.С., и я получили такие редакционные приглашения, и я даже отправил свою статью, которая, естественно, не была опубликована.

Одновременно В.С. критически отозвался о рецензии руководителя своей кандидатской, где о книге Ревуненкова говорилось: «оригинальная историографическая работа», «подход автора… глубоко продуман и хорошо обоснован», «книга принесет большую пользу»[979]. «Рецензию А.И. Молока прочел. Осталось грустное впечатление»[980], – такой была оценка Алексеева-Попова. Напротив, он положительно отозвался о симпозиуме в Институте всеобщей истории, большинство участников которого критиковало позицию Ревуненкова. «Много важного и в Вашем выступлении, и у Адо. Пожалел, что не поехал»[981], – написал он мне после ознакомления с публикацией материалов симпозиума.

Что же получается? Ярлык «московская школа», который прилепился к дискуссии 1960–1970-х годов с нелегкой