место, отводимое в нем показу как их состава, структуры, так и их борьбы… Исходя из этого, история восстаний, определявших начало революции 1789 г. и ее дальнейшее развитие по восходящей линии, в данном издании должна дать детально разработанные узловые, опорные пункты этой истории, служить ее костяком, ее мускулатурой. Именно эти разделы должны оставить у читателя особенно сильное, неизгладимое впечатление. Именно в этих разделах должна быть во весь рост выписана фигура главного героя революции – человека из народа, образ народной массы»[950].

Последовательное освещение революции «снизу» требовало воссоздания образа коллективной личности, выступающей в роли революционного субъекта. Развивая идею «гегемонии народных низов», В.С. подчеркивал значение массового сознания в генезисе якобинской диктатуры. В принципе этот перенос акцента был созвучен выявившемуся чуть позже общему движению исторической мысли[951]. Однако для советского исследователя такой переход был затруднен известными постулатами «теории отражения», а также догматами ограниченности «политического рассудка» революционеров ХVIII века и «отвлеченности» их политической этики.

Поставленную В.С. задачу за рубежом решали в это время Собуль, Кобб, Рюде. Между тем отношения между советскими и «прогрессивными», как их называли, зарубежными учеными складывались непросто (см. гл. 3). В Союзе понимали, что ими собран огромный новый фактический, в том числе архивный материал, почти недоступный в ту пору советским историкам. Но В.С., проявляя широту взгляда, подчеркивал необходимость использования при подготовке трехтомника не только материалов, но и выводов самих исследователей, пустивших эти источники в научный оборот[952].

Настроенность на международное значение издания, считал Алексеев-Попов, «делает такого рода кооперацию весьма желательной, если даже не прямо необходимой»[953]. И он указывал на вполне конкретную сферу. То была ни много ни мало вся проблематика якобинской диктатуры, привилегированная сфера интересов советской историографии. «Наиболее плодотворных в научном отношении результатов… – писал он членам редколлегии, – <в> последние годы достигло то наиболее близкое к марксизму направление (А. Собуль, Ж. Рюде, В. Марков), которое обогатило историографию вопроса ценными исследованиями по истории “санкюлотов”, их роли на высшем этапе развития революции, их взаимоотношений с якобинским руководством»[954].

В.С. видел в зарубежных историках своего рода союзников в том подходе к якобинской диктатуре, который требовал оценки ее характера «снизу», с точки зрения отношений между якобинскими лидерами и «санкюлотами». Вместе с тем, у него были серьезные претензии к идейно-теоретической позиции Собуля и других учеников Лефевра.

Своими размышлениями, которые он не афишировал, В.С. откровенно делился с Захером: «Читаю книгу Собуля[955]. По-прежнему резко бросается в глаза: а) то, что он в pendant к Ж. Лефевру, объявившему автономной и специфической революцию крестьян (или во всяком случае) борьбу крестьян в революции, объявляет не только специфической, но и автономной – борьбу плебеев. Это, конечно, глубоко неверно и свидетельствует, по-моему, о том, что он не только из тактических соображений не опирается открыто на мысли Маркса, Энгельса и Ленина, но что он внутренне, увы, чужд им в понимании действит[ельной] роли этих масс в самой динамике бурж[уазной] революции ХVIII в.»[956].

Алексеев-Попов не соглашался с мнением Захера, что работы Собуля и его сподвижников «выдержаны в общем и целом в духе марксизма-ленинизма». «Мне лично, – подчеркивал он, – эта оценка представляется пока еще, к сожалению, преждевременной»[957]. Конечно, Захер был достаточно искушен, чтобы не видеть прорехи – с советской точки зрения – марксистского образования у Собуля и его сподвижников. «Для Собуля характерно усвоение только учения Маркса и Энгельса, но не В.И. Ленина»[958], – соглашался он с замечанием А.В. Адо.

Однако у Захера оставались большие сомнения относительно демократизма якобинской власти. По его мнению[959], очень близкому к концепции Кропоткина, в своем законченном виде то была бюрократическая структура. К тому же самой логикой своей работы, сосредоточенной на леворадикальных активистах секционного движения («бешеных»), он подчеркивал конфликтность их отношений с якобинцами, которая вылилась в конечном счете в прямые репрессии со стороны последних. Такая позиция подрывала основы советской концепции якобинской диктатуры как власти, опиравшейся на народное, и прежде всего секционное, движение. В этом Алексеев-Попов принципиально расходился с Захером.

Ознакомившись с рукописью труда Захера о «бешеных», В.С. пишет: «Подойдя к якобинцам со стороны “бешеных”, Вы изобразили их… как “якобинцев против народа”». В.С. настоятельно рекомендовал своему старшему другу внести коррективы[960]. «Наиболее существенный недостаток труда Я.М. Захера я вижу в том, – писал Алексеев-Попов в рецензии для издательства, – что… он явно увлекается противопоставлением положительных качеств “бешеных”… “отрицательной” стороне облика якобинцев». В результате утрачивается то, что делало последних великими революционерами. А «это, – констатировал рецензент, – уже явный перегиб в борьбе с матьезовской идеализацией Робеспьера, и от этого перегиба автору следует освободить свою работу»[961].

В критике Вадимом Сергеевичем монографии Захера, возможно, было немало справедливого – я не читал этой рукописи. Но, очевидно, выдающийся исследователь «бешеных» имел право на свою позицию. Столкнулись в сущности две научные позиции; можно, наверное, говорить и о конфликте поколений. Беда была в том, что в научный спор вмешалась идеологическая цензура в образе редакции Соцэкгиза. В.С. не случайно в письме Захеру оговаривался, что своими замечаниями «не хотел испугать редакцию»[962]. Увы, для советской цензуры народность диктатуры («якобинцы с народом») входила в идеологический канон.

Впрочем, похоже, редакция «испугалась» еще до получения рецензии В.С. (см. главу 3). Причем редактор книги Захера в основном выражал господствовавшую точку зрения на якобинскую диктатуру, которую отстаивал и Алексеев-Попов. Не случайно тот получил вскоре письмо от этого редактора с требованием прислать рукопись монографии «Ленин и история якобинской диктатуры». Очевидно, руководство издательства, с которым активно контактировал В.С., восприняло его слова о подготовке «якобинского сборника»[963] как сообщение о работе над монографией.

В.С. выступал, подобно, кстати, Манфреду, поборником формирования общей позиции советской историографии. Он был пламенным сторонником самого тесного сотрудничества и коллективного творчества советских историков, свой личный вклад в которое считал вопросом «гражданской совести»[964]. Что сказать? Это было проявлением той «культуры партийности», что утвердилась в советской историографии в 30-х годах.

Притом В.С. высоко ценил монографию Захера, был уверен, что ее переведут на «многие языки», и потому хотел ее максимального совершенствования за счет включения в подготовленный автором текст разработок коллег, в том числе своих собственных мыслей. В замыслах В.С. была книга, ни много ни мало «отражающая весь коллективный опыт советской историографии»[965]!

Понятно, у Захера было иное, более традиционное представление об авторстве. И В.С. очень боялся, что потеряет расположение того, к кому, по собственным словам, относился, как сын (вообще