с бабефоцентризмом Далина. Показав своим монографическим исследованием, что Бабеф пришел к социалистической идее еще перед революцией[932], Далин поставил под вопрос значение Марксова положения об этапах ее вызревания, а ведь именно на нем зиждилась научно-теоретическая, «диссертационная» значимость предпринятого В.С. исследования[933].

«Деятельность “Кружка”[934] не имела никакого значения для развития социалистических идей (поскольку она не оказала никакого влияния на Бабёфа)», – записывал я свои впечатления от далинского доклада «Бабёф и Социальный кружок». «А.З. Манфред поспешил углубить выводы докладчика… Он настаивал на необходимости выкинуть “Кружок” как лишнее звено из марксовой триады». «У меня мелькнула шальная мысль, – делился я своими впечатлениями с Захером, – что он [Манфред. – А.Г.] собирается утопить и “Социальный кружок”, и “бешеных” в общем революционном движении 1789–1794 гг. (наряду с якобинцами и Робеспьером) и вывести Бабёфа из него»[935].

Аналогичный вывод из полемики сделал В.С.: «Я лично никак не могу согласиться с тем, что надо считать Робеспьера и вообще якобинцев робеспьеристского направления в числе идейных предшественников Бабефа». Манфред, по мнению Алексеева-Попова, подменял вопрос об идейных корнях Бабёфа намерением бабу-вистов использовать опыт якобинской диктатуры, иначе – «опыт рев[олюционного] творчества масс, теоретически осмысленный якобинцами»[936]. А по поводу далинского доклада, на котором он не присутствовал из-за позднего оповещения, заметил: «Доклад этот направлен против моих работ и против мысли Маркса, что важнее»[937].

Своим подходом к якобинской диктатуре В.С. вносил коррективы в сформулированную Манфредом точку зрения «якобинцы – это блок». Пожалуй, именно ему, единственному из советских историков того времени удалось на рубеже 50–60-х годов разработать последовательную альтернативу господствовавшим и позднее реанимированным В.Г. Ревуненковым представлениям, что система управления 1793–1794 гг. была диктатурой одного класса – буржуазии.

Особенности якобинской диктатуры, считал Алексеев-Попов, «могут быть поняты лишь в свете характеристики, данной ей В.И. Лениным, как диктатуры низших классов, общественных низов, диктатуры “всех революционных элементов народа”[938], лишь руководимой в политическом отношении революционной “якобинской” буржуазией (курсив мой. – А.Г.)»[939]. Он признавал, что якобинцы были подлинными революционными демократами, искренними в своей ориентации на поддержку масс; но, вместе с тем, утверждал В.С., этот революционный демократизм не был их исходной чертой, они смогли глубже осознать общие задачи революции и потребности текущего момента под давлением масс, которые своими активными и насильственными действиями «перевоспитали» якобинских лидеров[940].

В качестве основополагающей для понимания природы диктатуры выдвигалась – и в этом выражалось новаторство В.С. – идея гегемонии социальных низов, а в понимании самой гегемонии первостепенное значение придавалось духовному состоянию общества: распространение коллективистской морали, принципов гражданственности (civisme), подъем патриотических чувств, сливавшихся с идеалами социальной справедливости. Это и означало, в представлении В.С., «духовную гегемонию плебса».

Алексеев-Попов уже в 1957 г. был настолько убежден в правоте своей точки зрения, что упрекал старшего коллегу, дружбу которого он хотел снискать, в том, что в монографии Захера нет категории «гегемонии низов»[941]. Обычно само понятие связывают с Антонио Грамши. Я не помню упоминания В.С. этого имени, да и ссылок на него в работе Алексеева-Попова нет. Объяснение может быть двояким. Во-первых, хотя лидера итальянских коммунистов с конца 1950-х годов в СССР начали «дозированно» публиковать, к его взглядам по-прежнему относились настороженно. Во-вторых, можно предположить параллельный ход мысли, ведь Грамши пришел к «гегемонии», отправляясь от того же источника, что и Алексеев-Попов – от ленинской концепции революционно-демократической диктатуры.

Разумеется, в условиях идеологического режима для всякого новаторства требовалось прикрытие классиками марксизма. Однако, считаю, В.Г. Ревуненков несправедливо отнес «Проблемы истории якобинской диктатуры в свете трудов В.И. Ленина» к классическому для советской историографии «цитатному» методу[942]. Формирование «метода» явилось следствием утверждения культуры партийности[943], породившего в 30-х годах многочисленные публикации на тему «классики марксизма-ленинизма о Французской буржуазной революции», и эти творения по преимуществу представляли набор наиболее актуальных в тогдашней политической обстановке цитат о необходимости диктатуры и пользе террора.

Принципиальным отличием работы Алексеева-Попова на этом сером фоне было обстоятельное изучение источников и обширной литературы, а глубокое выявление ленинского подхода посредством текстологического анализа его работ с учетом идейно-теоретического контекста дискуссий в РСДРП (Плеханов, Мартынов и другие оппоненты Ленина) позволило отойти от буквального цитирования в сторону, можно сказать, «нового прочтения» классики.

Принципиально важно, что от «экзегетики» Вадим Сергеевич переходил к социологии. Обосновывая идею «гегемонии низов», он углублялся в социальную структуру Парижа, обозначая место в ней тех самых социальных «низов»[944]. Совершенно новой в послевоенной советской историографии была трактовка учреждения Республики (1792) как этапа «становления» революционной диктатуры.

Идеи демократии «снизу» и «гегемонии низов» не получили широкой поддержки в советской историографии якобинской диктатуры. Этому воспрепятствовало в первую очередь привычное (особенно для советского человека) отождествление категорий «диктатура» и «власть», из-за которого якобинская диктатура означала просто «власть якобинцев» как некоей, по подобию большевиков, «партии» или, еще замечательней – как «власть Робеспьера».

Более того, идеи В.С. были скомпрометированы начавшейся в период идеологической реакции 1970-х годов «деякобинизаци-ей»[945]. Разоблачение диктатуры и террора переместилось со ставшей запретной темы «культа личности Сталина» на якобинцев и Робеспьера, придав якобинскому правлению сугубо одиозный аспект. Ярким образцом такого смещения оказалась упомянутая книга Ревуненкова.

При отчетливых различиях в подходах двух историков фундаментально общим для Манфреда и Алексеева-Попова была высокая оценка Французской революции с якобинской диктатурой как ее кульминацией. Оба они поддерживали происходившую после смерти Сталина своеобразную реабилитацию революции ХVIII века. С середины 1930-х годов по прямому указанию вождя восторжествовало умаление ее как «буржуазно ограниченной», что выявилось и в соответствующем развенчании из «великих»: отныне «Великой» могла называться лишь Октябрьская революция[946]. Поскольку идеологический канон исключал возможность подлинной демократии в буржуазном обществе, вопрос о демократичности революции ХVIII века повисал в воздухе.

Различие подходов в рамках советской концепции Французской революции как одновременно буржуазной и демократической выявилось внутри редколлегии задуманного в Институте истории к 175-летию революции трехтомника[947]. Разногласия сфокусировались на оценке издания 1941 г. Манфред: «Еще один общий вопрос хочу поставить на обсуждение. В качестве эталона взят старый том. Это ошибка. Том был очень полезен. Но он сильно устарел». Прежде всего, Манфред категорически отверг прежнее название, потребовав заменить его на «Великая французская революция», чтобы подчеркнуть общедемократическое содержание последней[948].

Алексееву-Попову новое издание в сравнении с томом 1941 г. виделось «проблемным, новаторским»[949]. И он был солидарен с Манфредом в позитивной переоценке Французской революции. При этом его понимание демократичности последней предполагало сосредоточение на социальных движениях: «Признавая раскрытие народных масс в революции главной задачей издания, надо увеличить