расспросы кончились тем, что редакция отвергла статью под надуманным предлогом: дескать, неизвестно отношение Кобба к вступлению советских войск в Прагу. Своим несогласием с Далиным я, как и в случае с публикацией отчета о симпозиуме 1970 г., невольно сыграл роль «терминатора».

К счастью, далинский доклад увидел свет и увидел свет дважды: в виде статьи во «Французском ежегоднике» и очерка «Пути и перепутья Ричарда Кобба» в известной историографической книге[880]. Перечитывая этот очерк, я нахожу его замечательным и одним из наиболее ярких в «Историках Франции». Благодаря историографической добросовестности автора, тому, что он не подменил анализ привычным для той поры навешиванием ярлыков, методологические установки Кобба представлены очень выпукло. Фактически в очерке, если элиминировать далинский ригоризм с одной стороны и эпатажность британского историка с другой, отчетливо различимы две научные позиции: классовый подход советского историографического канона, и то, что теперь называется «историей повседневности» и развивается как одно из направлений отечественной исторической науки.

А книгу «Историки Франции XIX – ХХ веков» я получил с дарственной надписью автора: «Дорогому Саше в память об его учителях Якове Михайловиче и Альберте Захаровиче и с самыми добрыми пожеланиями. Декабрь 1981 г.». Хотелось бы именно в этом месте заявить об уважении Далина к иной позиции, к ее принципиальному отстаиванию. Но, сколько ни роюсь в памяти, не нахожу хотя бы следа неприязни или огорчения, которые бы выразил он в связи с нашими разногласиями. Зато можно уверенно говорить об уважении Далина к инакомыслию на примере Кропоткина, очерк о котором также считаю украшением этого, думаю, лучшего для своего времени историографического издания по истории Франции.

Творчество П.А. Кропоткина оказалось местом нашей самой плодотворной встречи с Виктором Моисеевичем. И это не эмоциональный эпитет, а историографический факт, и даже событие, поскольку при «застое» 1970-х советские книги по Французской революции были редкостью. Никто из нас не удосужился «организовать» рецензию на это издание[881]; но о высокой оценке свидетельствуют сохранившиеся письма.

«Дорогой Саша, – писал из «Узкого» выздоравливавший после инфаркта Адо, – большое, большое спасибо. Получилась отличная книга… Хорошие статьи (любопытнейшие, в частности, сведения в статье Старостина) и превосходные примечания (скорее комментарии, чем примечания). Важно, что в отличие от примечаний, напр., к Марату, Робеспьеру и т. д. они далеко выходят за рамки сухой справки – я видел это уже и в рукописи, но сейчас, когда все это вижу в целом, в общем кадре книги – это особенно бросается в глаза»[882].

Высокую оценку Примечаний давал не склонный к комплиментам Сытин. А Д.Ю. Бовыкин говорил, что именно издание «Великой французской революции» Кропоткина подвигло его заняться историей. Знаменательной, безусловно, сделалась перепечатка статьи Далина, а также наших со Старостиным примечаний в немецком издании книги[883].

Интересна советская история книги Кропоткина. После публикации сочинений Кропоткина в 1920-х годах, ставших библиографической редкостью, наступила продолжительная пауза, объясняемая двусмысленным и отчасти просто враждебным отношением со стороны идеологического режима 1930–1950-х годов. Положение начало меняться при Оттепели. Однако еще в начале 60-х Захеру устроили разнос в редакции «Мысли» за «снисходительность» (см. главу 3). Вышедшая в 1966 г. самая известная книга Кропоткина «Записки революционера» сопровождалась значительными идеологическими купюрами, которые воспроизводились и в издании 1988 г.

При Оттепели историческими взглядами мыслителя-революционера основательно занялся Евгений Васильевич Старостин (1935–2011), который довел эти занятия до защиты кандидатской диссертации при поддержке Далина и Адо. Он же подавал заявку на публикацию «Истории Великой французской революции», которая, наконец, была принята редколлегией авторитетной академической серии «Памятники исторической мысли». Евгений Васильевич проделал к тому времени колоссальную текстологическую работу по сличению многочисленных изданий и самой рукописи книги. Сочинению Кропоткина были посвящены глава его кандидатской диссертации и статья во «Французском ежегоднике»[884]. И то, и другое было высоко оценено Далиным, и все же, выступая в качестве ответственного редактора, он хотел подстраховаться, используя мою франковедческую специализацию. Неплохой пример отношения к изданию памятников!

Всецело полагаясь на Евгения Васильевича[885] в текстологической работе, Далин добивался, чтобы и примечания были на высоте – на уровне новейшей историографии Французской революции. В.М. ценил этот род научной работы, хорошо его знал (достаточно вспомнить об упомянутых Адо комментариях к изданию текстов Марата[886]) и любил. Здесь наши научные вкусы и установки полностью совпали, хотя методологические различия сохранились.

Весной 1976 г. Далин предложил мне принять участие в издании книги Кропоткина. Вспоминается, как очень трогательно, чисто по-далински он сформулировал свое предложение о сотрудничестве: «Саша, у меня есть к Вам большая просьба» и затем, не излагая сути, «только я очень хочу, чтобы Вы не отказывались». Я не отказался и так увлекся Кропоткиным, что предложил включить в издание в дополнение к далинской «Кропоткин – историк Великой французской революции» (перепечатанной в «Историках Франции») параллельную статью. Мой пыл охладила редактор Ю.И. Хаинсон, для которой работы Далина были высшим образцом исторического исследования. По тону моих примечаний Юлия Исааковна почувствовала, что параллели могут стать перпендикулярами. «Вы только спорить будете», – предположила она.

Думаю, она ошибалась. Далин отправлялся от источника, от переписки Кропоткина с Дж. Гильомом, и прав Адо: в статье замечательно выразилась особенность «творческого почерка» Далина, его умение «от новых, казалось бы, частных фактов, документов, архивных находок» идти «к постановке более широкой, значительной проблемы»[887]. О далинской «страсти первооткрывателя» прежде всего в поиске новых источников писал и Манфред[888]. Сам Далин, по воспоминаниям Оболенской, уподоблял историка, не сделавшего архивного открытия, футболисту (наверное форварду), не забившему ни одного гола.

А я бы пошел от историографии, попытавшись показать, какое место в ней занимает концепция Кропоткина. И так же как своими примечаниями я стремился, не оспаривая позицию Кропоткина, создать современный историографический контекст к его труду, точно так же я хотел предложить параллельный текст к далинской статье. Спорить мне бы пришлось не с Далиным, а с самоцензурой.

Следовало рассказать о влиянии Кропоткина на тех, кто изучал революцию «снизу», а значит, и на Захера, и на Собуля, которое они по политическим или идеологическим причинам отвергали. В расположении к Кропоткину признавался лишь все тот же Кобб[889]. И здесь поучительно сопоставить далинское отношение к двум историкам.

Предубеждение Кропоткина к государственной власти – хрестоматийный факт, его оценки Робеспьера, Бабёфа, якобинской диктатуры и «движения равных» ничуть не благожелательней, чем у Кобба. Аналогично у обоих предпочтение вождям и героям революции «неизвестных», ее безымянных участников. Но, в отличие от Кобба, Кропоткин верил в революцию и дал высокую оценку исторического значения того события, которое он заключил в хронологические рамки 1789–1793 гг.

Похоже, это и